Игорь Шестков - Покажи мне дорогу в ад

В подвале дачи помещался бар с помостом для стриптиза. А на втором и третьем этажах — спальни. Мебель везде стояла заграничная, с претензией. Дорогая, но безвкусная. С завитушками и шишечками. Спальни украшали картинки в золоченых рамочках. Французские гравюры из собрания Пушкинского музея, пояснил мне дядя. Элегантные кавалеры гонялись за жеманными дамами в неописуемых платьях и париках. С бесстыдно обнаженными грудями. Я был приятно поражен… никогда до тех пор не видел подобных изображений.

На полках пылились необыкновенно искусно сделанные пестрые фигурки, поразившие меня еще больше, чем гравюры. Пастушки, фавны, китайцы… Это был Мейсенский фарфор из собрания Эрмитажа.

Когда мы с дядей приехали на дачу, все общество было уже в сборе. Начальники толпились вокруг нового Мерседеса мананиного папы… смотрели на мотор, трогали фары и зеркала. Они смутно напомнили мне персонажей Гоголя из «Немой сцены» Ревизора. Каждый имел в фигуре что-то ущербное, уродливое, отвратительное.

Толстые морды с несмываемой печатью вырождения, невыразительные глазки, отсутствующие шеи, отвисшие животы, длинные крепкие руки, бородавки, маленькие черные зубы хищников.

Но самое неприятное в этих людях было… высокомерие дорвавшихся до неслыханной власти слесарей и матросов, глушащее в них остатки человечности. Меня эти «номенклатурные хряки» не заметили, а дядю запанибратски обняли и увели куда-то пить коньяк.

Ко мне подошла Манана и заявила, искусственно позевывая, что ее, вопреки ее желанию, обязали составить мне компанию и проследить, чтобы я «вел себя паинькой и не совал нос, куда не надо».

— Как это скучно, быть нянькой для сопливого первокурсника! — надменно произнесла Манана и посмотрела на меня как на описавшегося щенка. Я вытащил из кармана брюк чистый белый платок, который заставила меня взять с собой моя заботливая бабуля, мать дяди и моего рано умершего отца, вытер нос и потупился.

Манана сразу мне приглянулась… рядом с ней я сразу почувствовал себя так, как будто выпил три бокала полусладкого шампанского. Обычно такие серые корпускулы существования вдруг налились переливающимися светами.

У нее была миниатюрная, почти кукольная фигура… смуглая кожа… узкие ступни… и печальные черные глаза, как у ослика с картины Пиросмани. Портила ее только гримаса пресыщенности, то и дело искажавшая ее породистые ноздри и тонкие губы.

Мне хотелось произвести на нее впечатление. Я решил сказать ей что-то умное. И сказал. Свободно процитировал одну из мыслей Свана об Одетте.

Девушка посмотрела на меня, насупилась и произнесла:

— Ты это серьезно? Слушай, мальчик, я в этом году заканчиваю филологический факультет Московского Университета. Пруста, в отличие от тебя, читала в оригинале. За пять лет учебы меня пытались впечатлить и ошарашить утиными и заумными фразами многочисленные поклонники. Не только студенты, но и профессора, не только наши, но и европейцы и американцы. Были среди них и таланты и редкие тупицы. Но никто из них не делал это так глупо и беспомощно, как ты. Что ты хочешь? Чтобы я с тобой переспала на этой даче? Этого не будет. Держу пари, что ты еще не был с женщиной в постели и не знаешь, как это делается.

— Не знаю, но догадываюсь.

— Ладно, умник. Пошли по направлению к кухне. Мне велели тебя накормить. Я и сама умираю от голода. Ты знаешь, что мы будем сегодня кушать? Сациви. Знаешь, что такое сациви? Холодная курица под густым ореховым соусом. С хмели-сунели, корицей и шафраном. Пальчики оближешь. Только, пожалуйста, не чавкай!

Прошли в кухню, там, в уголке для нас был накрыт маленький столик. Сели. Сердце ныло, мне так хотелось остаться с Мананой наедине! Но мимо нас то и дело пробегали охранники, повара и официанты, обслуживающие гостей в столовой. До нас доносились крики и возгласы начальников.

— Водки, водки налейте нашему Михалычу!

— А пусть он станцует и споет! Как тогда, в Новороссийске.

— Коньяку для министра! Быстро! Поворачивайся, пингвин, или в Антарктиду отправлю!

— Курчавому Юське еще сациви положи. И винца плесни в рюмочку! Беленького.

— Я в Тбилиси, в гостях у Сраного Швили и не такое сациви едал!

— Витенька, дырявая ты жопа, ножичком и вилочкой ешь, пожалуйста… Ты ведь не на приеме у английской королевы.

— Муха, ты мне Лукича напоминаешь, когда кепку надеваешь.

— А ты напоминаешь мне помойное ведро.

Я, как и неизвестный мне Витенька, не знал как едят сациви. Нервничал.

Уронил кусок мяса в соус.

Манана долго оттирала мою белую рубашку и голубой галстук с золотыми драконами влажной салфеткой, потом покачала головой и сказала: «Какой ты неловкий! Посмотри, это мое единственное бальное платье, а ты его закапал».

— На черном не видно!

— Видно… все видно!

— Тогда сними его. И пойдем в номера.

— А больше ты ничего не хочешь?

В конце нашей трапезы к нам подошел отец Мананы, Сергей Георгиевич, породистый грузин, строго посмотрел на дочь и сказал ей что-то по-грузински. Манана вперила в него яростный взгляд. Как будто кинжалом пырнула. Задыхаясь от показного гнева, ответила ему, тоже по-грузински. Сжала смуглые кулачки и ударила ими себе по худеньким бедрам.

Затем, неожиданно для меня, — зарыдала.

Рыдала Манана только несколько секунд.

А потом — боги, боги — слезы как бы сами высохли на ее глазах, она мягко улыбнулась и произнесла: «Папа, я тебя люблю. Ради тебя сделаю все! Посмотри, он мне платье соусом залил, вандал…»

— Ничего, ничего, — проговорил Сергей Георгиевич с сильным грузинским акцентом, — я куплю тебе другое… мужчину делает женщина, не забывай эту мудрость, завещанную нам предками, доченька.

Погладил Манану по красивой голове, украшенной черными кудряшками с вплетенной в них жемчужной ниткой, и обратился ко мне.

— Ты когда первый курс заканчиваешь, джигит?

— Через четыре месяца.

— А что после МГУ собираешься делать?

— В аспирантуру пойду.

— А дальше?

— Защищу кандидатскую, а потом и докторскую.

— Хороший мальчик! Правильно мыслишь. Хотя… боги смеются, когда мы о наших планах говорим. Но на то они и боги. А у тебя все будет хорошо… Милые дети, приглашаю вас на двор, на стрельбище. После еды надо размять кости.

Там, на стрельбище, я впервые в жизни взял в руки пневматический пистолет. С вороненым дулом и черной пластмассой. Тяжелый. Американский!

Сам догадался, как надо накачивать в цилиндр воздух. Зарядил… прицелился… и влепил пульку в молоко. Манана захихикала.

Кроме нас стреляли еще несколько человек. Начальники. Отец Мананы не стрелял, стоял в стороне, курил сигареты Кент. Задумался о чем-то.

Мы с Мананой стреляли по мишеням, а начальники — по воронам, сидящим на проводах. Глупые птицы и не подозревали, что по ним ведут огонь. Каркали и не улетали.