Ян Козак - Святой Михал

— Ну, ладно, — сказал Вилем и улыбнулся. — Пожалуй, мне следует поторапливаться. — Он взглянул на часы. — Самая пора.

Из Павловиц Вилем вернулся уже под вечер — пришлось немного задержаться. Выйдя из автобуса, он увидел Михала, который с несколькими членами кооператива стоял у двух повозок, груженных бочками с виноградом.

— Ну, порядок, Михал! Я все уладил, — сказал он твердо. — Они возьмут у нас два вагона. Но завтра до обеда капуста должна быть на железной дороге. Они погрузят ее в вагоны и отправят на консервный завод без задержек. — Он просто сиял, преисполненный гордости. — Мне не удалось сплавить им больше, потому что у них там торчали представители из Залужиц и Мочаран, — добавил он многозначительно.

Михал испытующе взглянул на Вилема, и на губах его появилась легкая улыбка.

— За мной бутылка! — заявил он.

— Это не к спеху, — сказал Вилем. — Я загляну к тебе, когда будет время.

И с достоинством зашагал по площади туда, где чуть повыше костела находилась его канцелярия.

В конце октября в Поречье приходят первые заморозки. Утром, когда выглянет солнце, воздух прозрачно чист. Виноградники, венком обрамляющие верхнюю часть села, пылают, словно ярко начищенная медь. Умолк скрип тяжело груженных возов и тракторных прицепов, кончилась суматошная беготня и хлопоты около виноградных прессов и бродильных чанов. Повсюду в садах и во дворах натыкаешься на кучки выжимок, виноградных косточек и кожуры; в глубоких разъезженных колеях мокнут раздавленные виноградины. Это те отходы, что остались от переполненных спелыми гроздьями бочек, ушатов, корзин, ведер, кадушек. Все остальное их содержимое превратилось в золотистую и рубиновую жидкость, которая бурно бродит в огромных бочках, заполнивших подвалы кооператива, — точно так же, как бродит она в бочках поменьше, бочонках, банках и оплетенных бутылях в погребе каждого поречанина. Наконец-то весь урожай, все плоды труда человеческого убраны. Кончились весенние, летние и осенние непрерывные хлопоты, работа в любую погоду — в дождь и в зной. Над притихшей, успокоившейся сельской площадью повис терпкий, слегка дурманящий аромат молодого вина.

Пока живительный сок созревает в бочках, все Поречье находится словно во власти чар, наслаждаясь полнотой жизни и предаваясь сладкой истоме. Это прекрасные дни, поистине самый буйный и в то же время самый чудесный праздник. В календаре он не обозначен, но люди празднуют его, потому что он сам напоминает о себе, переполняя собой всех и вся, прогоняя утомительную серость будней. Весь мир вдруг обретает яркие, сочные краски. И тут, у кого нет неотложных дел — скажем, не нужно кормить и доить скот, — тот отдыхает, всецело отдавшись очарованию этих дней. В такое время человек, знающий нравы поречан, не приедет к ним из Павловиц с каким-нибудь служебным делом, если, конечно, он вдруг не воспылает желанием, отбросив все формальности и заботы, заглянуть в чей-нибудь погреб и попробовать самолично, как зреет в нынешнем году молодое вино.

В один из таких дней как-то перед полуднем на площади появился Вилем. Кругом ни души, полная тишина. В такую пору ничем не нарушаемого отдыха лишь изредка услышишь чей-нибудь голос да вырвется откуда-то хрипловатое пение или приглушенный смех. Гуси нежились в бурьяне, из проулка между костелом и домом священника доносились голоса детей. С башни костела взвилась стая голубей и пролетела низко, над самой площадью. Шум их крыльев привлек внимание Вилема. Он остановился с усталым видом, по привычке почесал затылок. Глаза его отыскали дом Михала, светло-серый, недавно оштукатуренный.

Во дворе показалась Катарина. Она была воплощением здоровой женской силы и красоты — высокая грудь, крутые бедра, живые, блестящие глаза. Она потянулась на солнышке и, подняв обнаженные руки, пригладила волосы на висках.

Вилем в последнее время вообще был, как говорится, не в своей тарелке. Вот уже третий день он с трудом добирался до своей канцелярии — то и дело его что-то отвлекало и задерживало. Стоило выйти из дому, как кто-нибудь из соседей зазывал его к себе отведать молодого винца. А Вилем знал, что вежливость требует зайти, если тебя приглашают от чистого сердца. Дома он не слишком-то засиживался, не питал он особой любви к домашнему очагу. Гораздо охотнее проводил время с друзьями.

При виде Катарины сердце Вилема тоскливо сжалось. Он уже хотел было продолжить свой путь, как вдруг Катарина, смеясь, обратилась к нему:

— Бог мой, и живут же люди! Не успеют встать с постели, а дела уж кончены. Заходи! Михал дома.

Казалось, Вилем не слышит ее. С минуту он стоял раздумывая. Но потом вспомнил, что за Михалом бутылка красного — значит, можно зайти.

Погреб у Михала — приятное и уютное местечко. И что самое главное — это хранилище божественного напитка. Тут стоят, тесно прижавшись друг к другу, дубовые бочки и бочонки, в которых из года в год отменно зреет вино, выстроились батареи всевозможных бутылок, снабженных наклейками с указанием года. Они дожидаются своего часа — это как бы коллекция образцов для дегустации. (Впрочем, вино сохранилось не за все годы, некоторые бутылки в связи с тем или иным торжеством или чрезвычайным событием исчезли.) Полки вдоль стен прогибаются под тяжестью банок с джемом из черешни, абрикосов, слив; там же стоят две большие бутыли самогона и домашние консервы: жареное мясо, маринованные огурцы. Над дубовой доской, мостиком переброшенной между двумя бочками, — она служит Михалу и его гостям скамьей, — подвешена полочка: на ней лежит головка овечьего сыра, сало, домашняя колбаса, связка лука и хлеб — достаточно протянуть руку, чтобы взять то, на что глаз упал и чего душа пожелала. Погреб Михала, пропитанный сладковатым запахом сырости и ароматом, напоминающим о цветении виноградной лозы, — образец того достатка и умиротворяющего покоя, которые пробуждают в человеке потребность в счастье и в здоровой полноте жизни. Если б о погребе Михала дознались врачи, они бы прописывали посещение его как лечебную процедуру, избавляющую от потери аппетита, плохого пищеварения и тому подобных недугов, как лекарство от всякого рода модных неврозов, меланхолического скепсиса, пораженческих настроений и утраты интереса к жизни. Если б о погребе Михала знали художники, они сочли бы его самой прекрасной моделью для натюрмортов, к которой следует обращаться вновь и вновь.

Михал был в погребе не один. Вместе с Петером Касицким они попивали винцо и беседовали. Им было хорошо, настроение — лучше не надо! Михал слегка раскраснелся. Он принялся нарезать колбасу, когда до него донесся со двора голос Катарины. Михал прислушался.