Ян Козак - Гнездо аиста

— Мне казалось, что пришел конец света, а они чуть ли не кричали от радости, — вспоминала Эва.

Штенко прыгал на снегу, как заяц, и кричал:

— Ну как, всех перебили? Что теперь еще может у вас свалиться? Разве что штаны! Проку от вас, как от выхолощенного кабана.

Они сгрудились у дыры в обвалившейся стене, потешались и злорадствовали, потому что с самого начала смотрели на тех, кто хотел вести хозяйство сообща, как на паршивых овец, которые, мол, все стадо портят, и в то же время как на отступников, которые предали родную деревню. Иван говорил, что до той поры он, можно сказать, и не знал, что такое насмешка.

И больше всех потешался Хаба — даже послал за паленкой, чтобы «выпить за гроб, который развалился». Он так и сказал — слово в слово.

Ему и вправду принесли полную бутыль. Прежде, при других обстоятельствах, он никогда не посмел бы предложить Петричко выпить. Теперь же он влез в дыру и протянул ему бутыль.

— Выпей, не то замерзнешь на собственных похоронах. Гроб-то ваш развалился!

Все остолбенели. Хаба держал бутыль перед собой в поднятой руке, а Петричко в упор смотрел на него. Стало так тихо, что было слышно, как падает снег. Петричко шагнул к Хабе. Следом за ним с топорами в руках сразу же двинулись отец и Канадец. Иван преградил им дорогу.

Но произошло то, чего никто и ожидать не мог.

Петричко подошел вплотную к Хабе, выхватил у него из рук бутыль и, запрокинув голову, поднес ее к губам. Казалось, он не оторвется от нее до тех пор, пока не выпьет до последней капли.

Все замерли от изумления. И вдруг среди мертвой тишины раздался крик Штенко:

— Да отберите же у него бутыль, черт подери! Он ведь не остановится!

Но Петричко уже сам вернул бутыль Хабе. Вытер губы и, обернувшись к своим, сказал:

— Вот так! А теперь — за работу!

И члены кооператива тут же взялись чинить крышу. Хаба и остальные сперва не поверили своим глазам, они не могли понять, что происходит.

— Поглядите-ка на них, — закричал Штенко. — Они же совсем спятили! Они, кажется, и впрямь думают, что свет перевернулся вверх тормашками!

Он продолжал горланить и насмехаться, но лицо Хабы стало серьезным и мрачным. Мрачнее тучи, тяжело нависшей над Трнавкой, из которой валил густой, мокрый снег.

Злопыхатели еще немного потоптались у свинарника и стали постепенно расходиться. Последние ушли, когда Иван с Петричко и Демко установили первую балку, а Мишланка с Эвой зажарили на костре одного из раздавленных поросят.

Да, так оно было, подумал Павел. Так оно тогда начиналось. А теперь эти четыре лошади прошествовали через площадь, и отец с Канадцем увели их в пустую графскую конюшню, а Петричко пошел к Плавчану.

Учитель Плавчан приехал в Трнавку много лет назад. «Кто хорошо ответит, получит соты с медом», — сказал он ученикам на первом же уроке. И на перемене все они, да и сам Плавчан, перемазались медом. Дети сначала посмеивались над ним из-за этого; к тому же был он довольно хлипкого сложения, с длинной тонкой шеей; на его желтоватом, с бегающими глазами лице несуразно выглядел маленький крючковатый нос. Конечно же, ребята его чертовски донимали; но если сидели тихо, то в награду получали нарезанные на кусочки соты. Потом Плавчан женился на дочери Бошняка. Завел сад, стал разводить голубей и пчел; никогда ни во что не вмешивался и от всего, связанного с политикой, уклонялся. А вот теперь он был правой рукой Петричко и Ивана, вел всю документацию и переписку сельского комитета и кооператива. И отец хвалил его. Говорил, что, если потребуется, Плавчан, не дрогнув, собственноручно выпишет штраф своему тестю, хотя с Бошняком он ладит и тот снабжает его не только зерном для голубей, но и продуктами…

Павел огляделся.

Ошарашенные происшедшим, люди все еще стояли на площади и тихо переговаривались.

— Зитрицкого как раз и не жаль, — сказал Пишта Гунар.

— Дурак ты, — со злостью крикнул Эмиль. — Теперь им дали волю!

У мостика возле костела показались Бошняк и старый Хаба. Следом за ними шел Дюри и уже издали пытливо приглядывался к Павлу.

Господи, что же тут все-таки происходит? Да домой ли ты вернулся, братец? — подумал Павел.

Было уже поздно; надо было спешить, чтобы успеть добраться в Горовцы к вечернему поезду.

Мать встретила Павла встревоженным взглядом. Она уже давно ждала его, теперь у него не оставалось времени даже на то, чтобы поесть. Но он знал, что еда приготовлена и лежит в его чемоданчике, так же как и чистое белье, которое она успела выстирать и высушить во дворе.

— Павел! — Мать подняла на него глаза, полные слез.

И вдруг — почему-то только теперь — он заметил, какая она измученная, как постарела. Голова ее стала совсем седой, лицо все в морщинах, в уголках рта залегли горькие складки.

— Павел! — повторила мать.

Он никогда не мог спокойно видеть ее слезы и, торопливо наклонившись, обнял ее и поцеловал, чувствуя на губах соленую влагу.

— Сынок, не допускай… не дозволяй, чтобы у тебя украли жизнь! — горячо заговорила она. — Смотри не попадись в ловушку!

— А я и не намерен попадаться ни в какую ловушку, — сказал он и вдруг вспомнил, что не попрощался с отцом, но ждать его он уже не мог.

Павел взял чемоданчик.

Мать пошла его проводить, ухватившись за ручку чемоданчика, — она, видно, вообще не умела ходить с пустыми руками. На крыльце она остановилась.

— Иди, сынок! И смотри не попадись… Иди. Иди! — повторила она, продолжая сжимать ручку чемодана, как будто пыталась еще хоть немного задержать Павла.

— Но ты ведь сама меня не отпускаешь, — сказал он и улыбнулся.

В ту же минуту послышалась барабанная дробь. Это Шугай, подумал Павел, вышел из конторы и пойдет теперь вниз мимо ореховых деревьев, обойдет всю площадь и направится через мостик вверх по улице. Он объявит о Зитрицком то, что давно уже знает вся деревня: десять лет тюрьмы и конфискация имущества. Ему все равно, что объявлять. Он и о своей собственной смерти объявил бы, если бы приказал Петричко.

Мать оцепенела. Потом вздрогнула всем телом и расслабилась, словно из нее улетучились отчаянье и страх. Их прощанье приобрело какую-то особую значительность. И прежде всего это ее «Иди!», которое она так настойчиво повторяла… Павел понял, что она скажет дальше.

Ему уже хотелось быть далеко-далеко отсюда.

Мать спустилась с крыльца, все еще сжимая ручку чемодана.

— Ты сюда не возвращайся! — выпалила она одним духом, и лицо ее, мокрое от слез, исказилось. — Не возвращайся! Благослови тебя господь, сынок!

Она отпустила ручку чемодана, и Павел выбежал со двора.

На широком рябоватом лице Гойдича появилась растерянная улыбка. Гостей он видел словно сквозь дымку — так был растроган необычным подарком, который ему преподнесли в день рождения. Он долго вертел его в руках, не решаясь принять.