Ян Козак - Гнездо аиста

— Да, все уж там, — согласился отец.

Он имел в виду членов кооператива, потому что остальные односельчане — Резеш, Бошняк и другие — еще стояли на тротуаре. Отец сказал это громко, чтобы слышали и они. В его голосе звучали нетерпение и вызов.

Зал и балкон были заполнены до отказа, люди толпились в проходах. На освещенной сцене, где заседал суд, еще не прозвучал голос прокурора Тахетзи, а в зале уже нечем было дышать.

Зитрицкий, немного ссутулившись, неподвижно сидел на стуле. Своим степенным видом он скорее напоминал человека, который только что вышел из церкви или же в воскресенье спокойно оглядывает поле, которое обрабатывал всю неделю. Если бы его посадили внизу, среди этих мужиков с озабоченными, исхудалыми лицами, зажавших меж колен свои праздничные черные шляпы, или возле какой-нибудь изможденной, с суровыми, колючими глазами женщины в черном платке, он почти ничем не выделялся бы. Пока зачитывали обвинительный акт, он сидел, не шелохнувшись, опустив на колени руки. Да и при допросе остался совершенно безучастным. Казалось, он примирился со своей судьбой и в то же время своим упорным молчанием как бы противостоял суду, даже выражал ему свое презрение. Такого поведения никто от него не ждал.

Павел слышал вокруг прерывистое дыхание и глухой ропот. Иван сидел рядом. Напряженно выпрямившись, он нетерпеливо, с любопытством следил за происходящим.

— В этом весь он, Зитрицкий, — наклонившись к Павлу, сказал Иван.

Потом перед присяжными предстал первый свидетель — Микулаш Сливка. С тринадцати лет служил он у Зитрицкого. Революция дала и ему кусок земли, но у него не было никакой скотины. И тогда Зитрицкий продал ему в долг одну из своих коров. Позже он дал ему взаймы денег, на которые Сливка отремонтировал крышу своей хибары, где жил с женой и пятью ребятишками.

Сливка стоял в темном костюме, который до того залоснился, что блестел, как лошадиная шкура; глаза его, прищуренные, словно он плохо видел, бегали по лицам присяжных.

— Сколько обвиняемый платил вам за работу? — спросил прокурор.

Сливка молча пожал плечами.

— У вас разве не было с ним договора?

Снова молчание. Сливка хотел говорить — это было ясно. Он открывал рот, шевелил губами, но от волнения слова застревали у него в горле.

— Да где там, — наконец послышался его сдавленный голос. — Я у него харчи получал, и домой он давал мне немного муки, картошки, сена. Да еще тягло одалживал.

— Значит, никаких денег вам обвиняемый не платил? — спросил Тахетзи.

Сливка замотал головой.

— Пан свидетель, — продолжал прокурор, — скажите, почему вы, работая на таких условиях, не ушли от Зитрицкого? Почему не вступили в кооператив? — Он в упор поглядел на Сливку.

Кровь отлила от лица Сливки. Его потный лоб блестел. Часто моргая, он посмотрел в зал, потом на Зитрицкого.

— Стало быть, вы отрабатывали Зитрицкому свой долг! — сказал Тахетзи.

Сливка что-то невнятно пробормотал.

— Так или нет? — повысив голос, спросил прокурор.

Сливка словно одеревенел. Лицо его исказилось.

— Нет, — сказал он тихо. — Я отрабатывал проценты. Если бы я от него ушел, мне пришлось бы сразу вернуть весь долг.

Говоря это, он виновато поглядывал на Зитрицкого. Как будто ждал, что тот сейчас прикрикнет на него; как будто боялся, что тот заставит его все выплатить.

Но Зитрицкий, казалось, вообще не слушал. Он продолжал сидеть безучастный, бесчувственный, как бревно, не удостаивая Сливку даже взглядом.

Зал загудел.

— Вот такие верные слуги, как Сливка, просто необходимы были прежней власти. Таких, как он, любая власть, кроме нашей, ценила бы на вес золота, — зашептал на ухо Павлу Иван.

— Вызывается свидетель Ткач! — объявил судья.

— Это тот заготовитель, — взволнованно напомнил Павлу Иван. Забыв, что надо говорить шепотом, он сказал это довольно громко, но голос его потонул в гуле, который поднялся в зале при появлении Ткача.

Ткач стоял выпрямившись, опустив глаза. Его ошпаренная — без единого волоска — голова была красно-фиолетовой. Лицо его туго обтягивала пленка молодой кожи, сквозь которую проступали кости. Казалось, это стоял призрак, а не живой человек. И это свое страшно изуродованное лицо он обратил к Зитрицкому.

Зал бурлил. Большинством пришедших сюда Зитрицкий был осужден еще задолго до начала судебного разбирательства.

Обвиняемый вдруг поднял голову. Глаза его блеснули и впились в лицо заготовителя. В этом взгляде не было ни насмешки, ни сожаления — только мгновенный проблеск жизни.

— Повесить его! — крикнул кто-то.

Шум усилился. Раздавались выкрики, проклятия, в зале гневно топали ногами.

— Зитрицкий, — обратился к обвиняемому прокурор. И умолк, остановив взгляд на его лице.

Медленно подняв руку и вытянув указательный палец, Тахетзи направил его на свидетеля.

— Вот на этом человеке можно видеть, как поступали вы вообще с людьми — вы сдирали с них шкуру!

Уже опускались сумерки, а Павел все еще стоял с Петричко на сельской площади. По обеим сторонам ее у калиток и заборов толпились люди. Мужики и бабы о чем-то переговаривались вполголоса.

С нижнего конца селенья вдруг донесся конский топот, и минуту спустя показались четыре лошади — три черных жеребца и гнедая кобыла. Двух вел под уздцы отец Павла. Он все еще был в праздничном костюме и широкополой шляпе. Сойдя с грузовика, который привез их из города в Трнавку, он сразу же отправился за этими битюгами. Двух других вел Канадец, восседавший на спине мерина.

Площадь притихла. Все повернулись в ту сторону, откуда шли лошади. Слышался только тяжелый стук копыт, да время от времени звякала о камень подкова.

Когда лошади уже были на площади, из кучки крестьян, сгрудившихся возле Резеша, раздался голос Эмиля Матуха:

— У, проклятые, на ком еще они станут теперь вымещать свою злость? Ведь это им награда за то, что доконали Зитрицкого!

Остальные крестьяне, стоявшие рядом, понимающе переглянулись и продолжали следить за Петричко. Но Петричко не слышал Эмиля. Он не мог отвести глаз от лошадей. Эти великолепные тяжеловозы привели его в восторг. Наконец-то он дождался того, о чем давно мечтал.

— Ну вот, все вышло так, как и должно было!.. — крикнул отец. — Скот мы уже реквизировали. Теперь, я думаю, Сливка пойдет с нами!

Свои единственные праздничные полуботинки и костюм он изрядно испачкал.

— Гудак пригонит еще двух коров. Лучше, чтобы скот был здесь, в нашем хлеве, — почти не разжимая губ, сказал Канадец.

Он торжественно восседал на спине мерина. И, глядя сверху вниз на площадь и стоявших кругом людей, с радостью ощущал, что они, кооператоры, стали теперь намного сильнее. И если Канадец, говоря, едва приоткрывал рот, то у отца рот просто не закрывался — он говорил не переставая. Еще в Горовцах отец немного выпил и потому был разгорячен теперь, можно сказать, вдвойне. Он остановил лошадей и сказал Петричко: