Ян Козак - Гнездо аиста

Потом из дома за тиром вывалился Бошняк. Широко расставив ноги, он пьяно икнул и запустил пальцы в свои взлохмаченные космы. На глаза ему попались цыгане. Пошатываясь, он поплелся к ним.

— Это что, только для вас, стервецов, устроили сегодня карусель?! — напустился он на них. Подойдя к тиру, Бошняк бросил на стойку горсть монет и вырвал ружье у Иожко: — Ну-ка, давай сюда!

Павел видел, как у цыган помрачнели лица, но никто из них не проронил ни слова. Только Иожко, свирепо уставившись на Бошняка, что-то тихо пробормотал; губы у него дрожали.

С карусели доносился веселый визг, хохот.

Высоко над палатками проплывала по воздуху смеющаяся Даниэла. На соседних сиденьях восседали: впереди — Лацко Червеняк, а позади — молодой Герик. Даниэла старалась дотянуться рукой до Герика, но Лацко Червеняк уцепился за ее сиденье и не отпускал. Даниэла расстегнула блузку, и ветер тут же сорвал ее с плеч девушки, — она осталась в плотно облегавшей грудь линялой сорочке. Даниэла успела схватить край блузки, и ее тонкая лиловая ткань зареяла в воздухе, словно флаг, — личный флаг Даниэлы! Герик изловчился и, ухватившись за блузку, подтянулся к Даниэле…

Это было бесподобно! Но у одного из цыган, стоявших возле тира, определенно разрывалось от ревности сердце. Он громко вскрикивал, грозил Герику кулаком, потом скинул ботинок и швырнул им в эту парочку.

Рядом с Павлом стоял Штенко и тоже пялил глаза на Даниэлу. Он сопел так, словно хотел втянуть ее в себя носом. Смешно причмокнув, Штенко толкнул Павла локтем и шепнул:

— Видишь вон ту, черненькую? Грива у нее, как у кобылки!

Вдруг позади палатки, где продавали глазированные пряники, раздался визг. Из двора Штенко выбежала ошалевшая от ярмарочного гвалта корова и помчалась к карусели. Резко остановившись под нею, она врылась копытами в землю, вытянула шею и принялась мычать. Жена Штенко с палкой в руке бежала следом за коровой и на чем свет стоит бранила мужа.

— Да погоди ты! Она ведь тоже пришла покататься! — крикнул Эмиль Матух.

— Она, видать, прибежала сюда за Пиштой Гунаром, ведь это такой бычок — ого-го! — сказал Бошняк.

Гунар, который стоял тут же, задумчиво тер подбородок.

— А при чем тут я? — неторопливо заговорил он. — Она, верно, заявление в кооператив хочет подать и ищет председателя… А где же он? Вы не видели тут Ивана Матуха?

Остряк самодовольно захохотал. И все кругом заржали.

— А вон Гудак! Эй, Гудак, беги-ка скорей за председателем! — крикнул Бошняк. — У вас теперь сразу вдвое больше коров будет! Ну, чего же ты мешкаешь, братец? — зайдясь от хохота, продолжал он, уставившись Гудаку в лицо.

Гудак растерялся, побледнел, стал беспомощно озираться по сторонам.

Перепуганная корова пронеслась между Гудаком и Павлом, следом бежали ее запыхавшиеся, разъяренные преследователи.

— Пошли выпьем! — услышал Павел у самого уха знакомый голос. — Пропустим по маленькой.

Он оглянулся. Это был уже подвыпивший Канадец; глаза его горели от злости и обиды.

— Идем! — согласился Павел.

Они протолкались к корчме. Здоровяк Канадец легко оттеснил жаждущих промочить горло, что толпились перед входом и у стойки. В корчме стоял такой шум, что Павел едва расслышал звон рюмок, когда они с Канадцем чокнулись. Вдруг заиграл настоящий цыганский оркестр, и начались танцы. Как давно он не слышал этой музыки. В тяжелой, жаркой духоте, пропитанной запахами алкоголя и пота, крики сливались с топотом ног, обрывками смеха и доверительным шепотом. Музыка будоражила Павла, убыстряла бег его крови.

— Еще по рюмочке! — предложил Канадец.

Они снова выпили.

— Ты что же это, солдат, стоишь, словно пугало в огороде? — раздался вдруг за спиной Павла голос Зузки Тирпаковой. — Может, потанцуем?

Она вынырнула из толпы, возбужденная танцем, захмелевшая, с затуманившимися глазами. Павел почувствовал на шее ее горячее дыхание — так близко она стояла. Зузка крепко ухватила его за руку и сжала ее.

— Отчего же не потанцевать?! Потанцуем! — улыбнувшись, сказал он.

Они присоединились к танцующим.

Павел держал ее за талию, смотрел ей в лицо — оно было так близко. Зузка была стройной и крепкой, ведь ей приходилось много работать — и за себя, и за мужа.

— Видно, у тебя никого еще нет. Не приглядел еще себе подружку? — вызывающе хохотнув, спросила она.

Ее зеленовато-желтые глаза насмешливо смотрели на него, пальцы, которые сперва сжимали его руку, почти вонзаясь в нее, теперь мягко скользили по его запястью.

— А у тебя, я вижу, кровь и без музыки играет, — сказал Павел и почувствовал, что у него меняется голос.

— Играет иногда. Тем более сегодня — в престольный праздник!

Он крепко сжал ее талию, и Зузка прильнула к нему, слегка откинув назад голову. Он ощущал ее жаркое прикосновение. Этот безмерно приятный, осчастливливающий мягкий напор женского тела становился все ощутимее, сильнее, жарче. В висках у Павла стучало, ему казалось, что он лежит на залитой солнцем поляне.

В толчее танцующие пары то и дело наталкивались на них, и его тело почти сливалось с ее телом. Павла охватило острое, дурманящее чувство. Он прижался бедром к ее лону.

Какое-то мгновенье она терпела его вольность. Потом, тряхнув головой, сказала тихо:

— Ой, ты что это ко мне так липнешь?! Ты, я вижу, хорошо знаешь, где у пчелок мед? Оставь, солдат! — Мягко, но решительно она оттолкнула его от себя.

Павел увидел в толпе Микулаша. Он решил, что Зузка поэтому и отшатнулась так от него.

— Вон твой муж, — сказал он, испытующе глядя на нее.

— Идите вы оба к черту! — бросила Зузка с горечью и обидой. Глаза ее потемнели. — Как будто не знаешь, что на засохший цветок не садится ни бабочка, ни пчела.

Зузка снова прильнула к Павлу. Но едва только музыка смолкла, она отошла от него и больше даже не глядела в его сторону.

Павла потянуло на воздух — он расстегнул мундир и вышел, разомлевший и потный. Закурил и вдруг заметил, что у него дрожат руки.

— У Зузки есть кто-то? — спросил он у стоявшего рядом Канадца.

— Кажется, нет, — ответил тот. — Пока нет. Она порой сама не своя бывает. Мужик-то у нее ведь совсем никудышный. А она бабенка что надо! Верно?

Павел, сделав несколько глубоких затяжек, бросил сигарету и затоптал ее. Пахло весенней, нагретой солнцем землей, первыми цветами, молодой травой. Легкий ветерок, пролетая над живой изгородью, окружавшей корчму, вбирал в себя аромат цветущего боярышника, колыхал стебли трав меж камней у ручья.

Павел с наслаждением вдыхал эти запахи. Они обволакивали его вместе с веселым смехом, выкриками и озорным свистом, с визжанием дудок, верещанием оркестриона, со скрипом вертящейся карусели. Запахи, звуки и яркие картины престольного праздника смешивались и сливались в одно целое. И это был уже не только праздник. Это была сама жизнь, предельно обнаженная жизнь.