Ян Козак - Гнездо аиста

Мать опустилась на колени прямо в снег и перекрестилась.

— Возблагодарим господа бога, теперь и мы стали людьми! — сказала она.

Отец стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу, и ворчал:

— Эх, баба ты, баба! Бог тут и пальцем не пошевельнул. Благодарить, если уж на то пошло, надо других и в другом месте.

Он растерянно оглядывался — боялся, как бы соседи, забивавшие неподалеку колышки, не посмеялись над ними. Но никто не обращал на них внимания. Каждый переживал свою радость. А потом, в корчме, они все вместе выпили за эту радость.

Да, семь лет назад тут пролегала межа, вспомнил Павел.

— Видишь, какой ячмень? — спросил отец, с наслаждением проводя ладонью по густой зеленой поросли. — Вот ведь как растет! Настоящая шуба!

— Большое поле! — с восхищением сказал Павел.

— Да, сынок! Поле тут снова единое! Почти такое же, как было при графе. Только теперь оно наше. Правда, собрать все полоски снова воедино, должен сказать тебе, было очень нелегко. Но иначе у нас ничего не получилось бы. Революция дала нам землю. Но у нас не было ни скотины, ни тягла, ни плугов. Да ты, наверное, и сам помнишь, сколько лошадей тогда оставалось в деревне? Вот поэтому мы и должны были объединиться.

Он умолк, погрузился в свои мысли. Стоял, как тогда, семь лет назад над заснеженным полем, уставившись взглядом в землю, — только был этот взгляд другим — тяжелым и суровым.

— Тут наше самое лучшее поле, — вдруг, очнувшись, снова заговорил он. — Мы хотели сеять на нем кукурузу, но из-за них, — он показал на цыганский поселок, — пришлось посеять ячмень… Иначе они все лето кормились бы ею. Видишь, даже такие, казалось бы, мелочи связывают нам руки…

Помолчав немного, он продолжал:

— А наши трнавские хозяйчики?! Да они, если б могли, в порошок бы нас стерли! Вопят, что им негде скотину пасти. Это их, видите ли, не устраивает. А когда нам нечего было пасти, их это устраивало. Они всегда наживались на нас. А мы обходимся с ними лучше, честнее. Мы говорим им: «Вступайте в кооператив, и пастбище будет снова принадлежать всем, но теперь и польза от него тоже будет всем». Почему они не хотят считаться с новыми временами, с новыми порядками? Скажу тебе: это наше упущение и ошибка, что такая кулацкая сволочь, как Зитрицкий, еще ходит по земле.

Отец говорил с холодной, неколебимой убежденностью.

— Просто надо жить так, как этого требует время, — повторил он. — Правда, всякое начало нелегко. Только в любви это бывает наоборот. Сперва все легко; а трудно обычно становится потом. Ты и сам знаешь. — Он одними глазами улыбнулся сыну.

Павел смутился. Нет, Анну сюда не приплетай. Анну не надо. С меня и без того хватит…

Павел поглядел на дорогу и увидел Даниэлу. Она шла из деревни к себе в Тополины. Девушка шла неторопливо, задумавшись, и что-то напевала. Весеннее счастье, казалось, переполняло ее.

— Привет! Ну и чудесное же у тебя настроение! — крикнул Павел.

Даниэла остановилась. Она стояла прямо против заходящего солнца, и лучи его, словно рентген, просвечивали ее пеструю блузку. Павел отчетливо, как будто они были обнажены, видел ее маленькие крепкие груди. От света, что отражался от них, он даже заморгал. Уж больно хороши они у тебя! — подумал он. И мысленно положил ей на грудь руку.

— А почему бы ему и не быть чудесным, если я вижу такого бравого солдата?! — нараспев заговорила она. — Сигареты есть?

Разомкнувшиеся в улыбке сочные губы Даниэлы обнажили ровные, белые, как нитка жемчуга, зубы. В глазах ее вспыхнули озорные искорки.

Павел пошарил в карманах, вынул сигареты и, перескочив через вымоину, подошел к девушке.

— Язык у тебя, я вижу, подвешен хорошо!

— Скажешь тоже! — фыркнула Даниэла, тряхнув черными спутанными кудрями, и стала играть красными бусами на обнаженной шее. — А у нас еще двое хотят уехать. В Чехию.

— Кто же это? — вмешался в разговор отец.

Он стоял в стороне с невозмутимым видом и до этой минуты, казалось, даже не замечал Даниэлы — она ведь была цыганкой.

— Герики.

— Самуэль? — спросил отец.

— Ну что вы! Два его сына.

— Скатертью им дорога! Да и всех бы вас к чертовой матери! Все Тополины…

Прежде, когда поля эти принадлежали графу и отец на них работал до седьмого пота, цыганский поселок ему не мешал. А вот теперь, когда земля эта стала их и они возделывали ее для себя, ему даже смотреть на цыган было тошно.

Даниэла бросила на отца равнодушный взгляд и снова обернулась к Павлу. Беззаботно тряхнув головой, взяла у него сигарету, глубоко затянулась и выпустила дым через нос.

— Что ты на меня уставился? — спросила она Павла.

Даниэла держала себя так, словно отца и близко не было. Заглянула Павлу в лицо, вызывающе рассмеялась и плавно, словно бы, обняв за талию, ее вела чья-то рука, пошла к Тополинам.

Павлу как-то сразу стало легко на душе. Вот ты и стряхнул с себя прежнее, подумал он. И помогла тебе тут Даниэла. Видно, ты еще кой-чего стоишь. И на праздничный лад настроила тебя эта цыганочка…

Они с отцом повернули обратно.

В ложбине между Гирьячем и Малиновой уже сгущались сумерки, а западные склоны холмов все еще сияли в лучах заходящего солнца. На небе показался молодой месяц, он был совсем тоненький, окутанный дымкой. Все запахи словно бы сгустились и отяжелели. В прозрачном воздухе далеко разносился стук топоров. Каждый год в канун престольного праздника на деревенской площади устанавливали карусель с подвесными сиденьями и тир.

Им повстречался Гудак, он шел с бутылью на виноградник.

— Послушай, — сказал он отцу, оглядев с головы до пят Павла. — Петричко с Канадцем застукали под Солисками Резеша. Он свою скотину там пас.

— Кого застукали?! Резеша?

— Его, — подтвердил Гудак. — Они нас ни во что не ставят. — В голосе его звучала обида.

— Подумать только — Резеш тоже! Чему же теперь удивляться?.. — сказал отец.

Резеш стоял в густом сумраке хлева, опершись о желоб. Тепло, исходившее от животных, его успокаивало, но он с печалью смотрел на своих коров. Все пять лежали на соломе и спокойно жевали. Чуть поодаль тихо пофыркивали и переминались с ноги на ногу две лошади и жеребенок.

— Ну, лакомка-пеструха, что ты на это скажешь? — заговорил он, похлопывая корову, повернувшую к нему свою влажную морду. — Ну и умная же ты, стерва! Недаром я назвал тебя Графиней!.. — продолжал он ласково. — Да только есть тебе приходится теперь всякую дрянь, что нам оставили. А под Солисками сейчас такая чудесная трава. Будут теперь меня таскать да трепать за то, что дал я тебе отведать молодой зеленой травки на том лугу, где вы паслись каждый год и где теперь пастись нельзя — он уже стал не ваш. Что ты на это скажешь?

Корова, которая спокойно жевала и терпеливо поглядывала на хозяина круглыми глазами, вдруг взмахнула хвостом.