Ян Козак - Гнездо аиста

— Отличный мужик! «Товарищ»! — срывающимся голосом повторила мать. — Скорее всего, опять какой-нибудь вроде твоего Петричко! — И, повернувшись к Павлу, продолжала: — В деревне всем заправляет Петричко. Он и председатель ихний партийный, и председатель национального комитета…

— Эх, Терезка, святоша! — прервав ее, насмешливо заговорил отец. — А разве твой всевышний лучше? Три должности сразу занимает: бог-отец, бог-сын и бог дух святой!

Мать промолчала. Встала и наполнила доверху второй мешок. Павел подхватил его.

— Ты что, хочешь сам отнести? — спросил отец. — Хорошо. Только возьми-ка лучше тачку.

Внутри свинарник выглядел совсем иначе, чем снаружи. Он был вовсе не такой уж светлый и чистый, как это показалось Павлу, когда он смотрел на его освещенную солнцем стену.

Сквозь грязные оконца еле-еле пробивался мутный свет и, рассеиваясь, словно бы растворялся в сыроватом мраке. Из загонов доносилось сипение, хрюканье, шорох соломы, повизгиванье. Несмотря на то что большинство загонов пустовало, воздух был затхлый, стоял едкий запах аммиака и чад от запарника, установленного у входа.

Вошел Канадец, сбросил со спины мешок и вытер рукавом лоб. Его разодранная на спине фланелевая рубашка была совсем мокрой.

— Куда это девать? — спросил он Демко, повернув к нему темное лицо с крючковатым носом и широко расставленными глазами.

Демко наливал в корыто теплую воду.

— Поставь вон там, — указав рукой на запарник, сказал он. — Ты что же, только один мешок принес?!

— А ты хотел, чтобы тебе целый воз доставили? — раздался за спиной Канадца резкий женский голос.

— А-а, она тоже здесь! — проворчал Демко, увидев в дверях жену Канадца с корзиной свеклы. — Тогда неудивительно, что ты принес только один мешок. У тебя, что же, больше нет?

— Нету, — сказал Канадец.

— Что?! Тебе этого мало?! — завопила Канадка. — Хотела бы я знать, сколько принес ты сам или Мишланка!

— Мишланку оставь! — крикнул отец. — Мишланка — одинокая женщина, у нее трое ребят. И все же она…

— Каждый приносит, сколько может, — буркнул Канадец, бросив взгляд на жену.

— Господи Иисусе! Да тут же одна гниль! — сказал Демко, вынув из мешка горсть мокрых, осклизлых клубней. — Ты что, погреб чистила? Нет, ты только погляди! Да разве на этой дряни мы продержимся, пока подоспеет помощь товарищей!

— Ах так! Неси картошку обратно! — крикнула мужу Канадка и, поставив корзину, подскочила к мешку.

— Держи его! — крикнул Демко Канадцу, — Держи ты, ради бога, этот мешок, не то она и вправду его унесет, да еще прихватит что-нибудь наше. Высыпай поскорее…

— Вот видишь, — с горькой усмешкой сказал Павлу отец.

А Петричко все это время спокойно сидел на перевернутом ящике, липком от вареной картошки, и, казалось, крики и перебранка до него не доходили.

Павел, с интересом наблюдавший за этой сценой, время от времени поглядывал на Петричко — на его лицо с выразительными голубыми глазами и густыми нависшими бровями, на коротко остриженные каштановые волосы, на всю его невысокую жилистую фигуру, от которой, казалось, исходила сила и энергия. Трикотажная рубашка плотно облегала его плечи.

— Трудно нам пока что, бедно живем, — улыбнувшись Павлу, сказал Петричко. — Вот соберем в этом году урожай — и станет легче.

— А как в других местах?

— Есть, конечно, кооперативы и получше, но есть и похуже. Есть много хуже нашего. — В его низком, грудном голосе прозвучала гордость. — Нам нужны люди, много людей. И надо, чтобы было больше скота и больше кормов. — Он тряхнул головой. — И все-таки кой-чего я не понимаю. Как ты думаешь, Павел, выйдет наконец этот закон?

— Какой закон?

— А ты разве не слыхал о нем в Чехии? — Петричко испытующе поглядел на Павла. — Ну, что каждый крестьянин должен вступить в кооператив. Вроде того закона, что все церковные земли и общинные пастбища принадлежат кооперативам. Просто удивляюсь, почему партия и правительство уже давно такой закон не издали. Тогда крестьянам все стало бы понятнее.

— Нет. Ничего такого я не слыхал, — сказал Павел.

Петричко продолжал спокойно сидеть, поджав ноги и положив на колени руки; на правой кисти был виден большой след ожога.

— А в наших краях всюду об этом толкуют. Вот тогда дело пошло бы куда быстрее. Это здорово помогло бы — подействовало, как питьевая сода при изжоге.

Голубые глаза Петричко под густыми бровями слегка заискрились.

Под вечер Павел с отцом отправились прогуляться за деревню. Шли молча вдоль ручья. Берега его густо поросли сочной зеленью — травой и кустарником. Казалось, тут даже камни истекали соком. Солнце еще ярко сияло, но кое-где на землю уже ложились быстро сгущавшиеся тени.

Павел шагал легко, глубоко вдыхая чистый живительный воздух. Отец пристально смотрел на него, словно бы ощупывая взглядом; глаза его стали ласковей. Павел читал в них: «А ведь это мой сын!» Отец шел медленно, вразвалку, словно они прогуливались по людной площади. Он даже снял свою широкополую шляпу и помахивал ею.

Вдруг отец сильно закашлялся, стал задыхаться. В груди у него клокотало, на глазах выступили слезы.

— Подожди, — прохрипел он. — Этот проклятый кашель меня доконает.

Они уже подошли к Тополинам. В зарослях кустарника истошно блеяла коза. Из поселка доносился гомон цыган, тянуло едким дымом, но еще острее ощущался запах цветущего боярышника — пришла как раз его пора.

Павел сперва не мог понять, почему отец привел его сюда. Но потом догадался.

Да, это было именно здесь, вспомнил он. В тот день — месяца за два до конца войны — утром в деревне вдруг объявился Петричко с партизанским отрядом. Жители высыпали на площадь, и тогда все узнали, что Петричко — председатель местного революционного национального комитета в Трнавке. И сразу же после того, как у колокольни были расстреляны несколько захваченных в плен гитлеровцев, они начали делить графскую землю.

— Теперь она будет вашей, — сказал Петричко отцу, стоявшему возле колышка, который только что вогнали в замерзшую, покрытую снегом землю. — Сызмалу работали вы на ней до седьмого пота, она давно уже должна была принадлежать вам.

— Что верно, то верно, Янчи, — подтвердил отец. — Только еще никто не обрабатывал эту землю так, как будем теперь обрабатывать ее мы.

Все разбрелись по полю с колышками и топорами. А отец с матерью остались у своего надела. Они долго молчали, утратив от волнения дар речи. Наконец мать прошептала:

— Все это как во сне. Я просто не могу этому поверить. — И залилась слезами.

На глазах у отца тоже стояли слезы. В те минуты он как никогда был рад снегу, покрывавшему поля, потому что знал — весной снег увлажнит землю. Был рад тому, что нет ветра, который мог бы сдуть с поля снег. На месте колышков он уже видел межу, отделявшую его полоску, — тут, под Тополинами, была, пожалуй, самая лучшая графская земля.