Ян Козак - Гнездо аиста

Губы у него распухли и стали твердыми, левая щека отекла.

— Интересно, чего ты добьешься, если парни из КНБ будут только разъезжать, и ничего больше? Разве это поможет делу?

— Я бы все сделал иначе, — сказал Бриндзак. — Я бы вытравил всех саботажников, как крыс, если бы было можно. Но теперь, оказывается, повсюду полно таких гадин. Что и говорить, дело дрянь. Когда вышла эта злосчастная статья, мы изъяли из продажи все газеты. И приняли меры, чтобы их никто не распространял. Врабел…

Бриндзак посмотрел на Петричко. Нет, тот еще ничего не знает, подумал он. Потом, будто вдруг что-то вспомнив, повернулся к Павлине — она стояла, держа бумаги в руке, — и молча протянул ей ключи.

— Выпей малость, — сказал он Петричко. — Да, поймали вас в ловушку.

Петричко посмотрел на Павлину. У нее так дрожали руки, что, наливая вино, она расплескала его.

Он провел рукой по разбитым губам и тихо сказал:

— Теперь мне ясно — скот нам уже не собрать.

Мать снова намочила полотенце в ледяной воде и осторожно положила его Павлу на голову. Он лежал на постели одетый, вода стекала с полотенца и расползалась розовыми пятнами по подушке. Рана у него продолжала кровоточить.

— Больно?

— Ужасно жжет. И душно здесь.

В комнате стоял чад. Мать растапливала печку хворостом, руки у нее тряслись, какая-то веточка выпала и медленно тлела на полу.

— Сейчас открою дверь, погоди. — Она рылась у стола в мешочках с травами — искала ромашку.

Запах ромашки смешался с дымом и наполнил всю комнату. Этот запах был ему приятен: от него веяло домашним теплом и покоем и он напоминал ему детство. И все же Павел обрадовался, когда мать открыла дверь. Он глубоко вдохнул свежий воздух и прислушался.

Было тихо.

Все кончено, думал Павел. Он понимал, почему мать закрыла в такую жару дверь. Она не хотела, чтобы их кто-нибудь видел или слышал, не хотела сейчас напоминать деревне об их существовании.

Когда Павел с поленом в руке подошел к забору и Анна закричала, Дюри обернулся, отпустил Демко и ошеломленно уставился на Павла. Лицо у него перекосилось, глаза налились кровью, и он бросился на Павла. Павел едва держался на ногах, но полено в руке сжимал крепко.

Потом на дороге кто-то заорал:

— Стойте! Слышите! Ни с места!

Это был лесник.

— Если кто шевельнется — пристрелю! — сказал он, целясь из дробовика то в Дюри, то в Штенко. Его голос не оставлял никакого сомнения в том, что лесник и впрямь нажмет спуск. — А ну мотай отсюда в разные стороны!

— Убери палец с курка! Ружье-то на взводе, — сказал Штенко.

— А ну проваливайте, а то стрелять буду.

Павел и Дюри переглянулись, но не уходили. Дуло дробовика было по-прежнему нацелено на них. Мимо, как во сне, прошла Анна. Коровы вели ее сами, она только держалась за веревку. Первым двинулся Демко. И тут же присел на бревно у забора, чтобы передохнуть немного. Левый глаз у него заплыл и посинел.

Увидев Анну с коровами, Дюри торжествующе и презрительно посмотрел на Павла, по щекам и лбу которого текла кровь.

— Гони их домой, — крикнул он Анне, — гони туда, где им и положено быть.

Он был уверен — теперь уж не нужно ничего скрывать, все будет опять, как прежде. И тоже ухватился за веревку.

Когда они ушли, Демко поднялся.

— Эх, мне бы воды холодной.

— Выпьешь дома. Пойдем, побудешь у нас, — сказал Павел.

Поддерживая друг друга, они, пошатываясь, пошли по шоссе. Мать, увидев их, выбежала навстречу и втащила обоих в дом.

Только в комнате Павел выпустил из рук полено, которое всю дорогу сжимал в руке, и повалился на кровать. И мать принялась ухаживать за ним.

Павел пролежал, наверное, с полчаса и не заметил, когда пришел отец. Он слышал, как яростно тот ругался. Помывшись и надев чистую одежду, отец вскоре ушел вместе с Демко.

Боль в голове не проходила, но Павел старался превозмочь ее. У него теперь было время обдумать все, что произошло. Отдельные картины так и стояли перед его глазами.

Он снова слышал крик Анны: «Дюри, берегись!» Идиот, а на что, собственно, ты рассчитывал? С минуту она колебалась, в глазах ее мелькнуло сочувствие. Может быть, даже что-то большее, чем сочувствие. Может быть. Но потом, ощутив в руке веревку, на которой вела коров, Анна снова стала Хабовой. Ох и глупец же ты!

Анна сама пришла к нему на пастбище. Ей недоставало чего-то, вот она и пришла. Дурак, и ты чуть не поверил ей. Проклятая, гнусная жизнь. Неужели я так никогда и не поумнею? Она теперь Хабова, берет все, что ей надо.

Павел злился и проклинал себя.

— Намочи полотенце, — попросил он мать.

— Сейчас, Палько.

Мать была встревожена. Она все время что-то шептала посиневшими губами. Павел боялся, как бы она не заплакала.

— Что там в деревне? — спросил он.

— Не знаю, — вздохнула мать. — Не думай об этом. Лежи. — Она наклонилась к нему и сменила примочку. В ее неловких движениях ощущалась нежность. Когда она своими натруженными, с распухшими суставами, руками прикладывала к его лбу полотенце, он видел, как смягчился ее взгляд.

— Не беспокойся ни о чем. Теперь уже все позади. Теперь ты уедешь, сынок. Тебе уже ничто не помешает.

— Верно. Теперь уже ничто не помешает, — почти равнодушно согласился он.

— Разве я не была права? — шептала она, быстро шевеля губами. — Матерь божья, такие мучения! Зачем тебе это было нужно, Палько? Я ведь тебе говорила: не попадись в ловушку, сынок. Но ты словно оглох, уж не знаю, что на тебя нашло, — причитала она. — Я словно наперед знала все, что с нами случится. А ты только теперь начал кое-что соображать. Вы все сами подставляли головы под удар. Слава богу, хоть череп тебе не проломили. Теперь ты выберешься наконец из этой заварухи.

Да, выберусь, подумал он. Уеду. А куда? В Глинное на стройку химкомбината? К Гойдичу? Он горько усмехнулся. Хоть к черту на рога, мне теперь все равно. Клетка разбита, дорога свободна.

Павел услышал шаги, а затем шепот, но продолжал неподвижно лежать, усталый и отупевший. Мокрое полотенце надвинулось ему на глаза, и, когда он открыл их, увидел только краешек пола возле постели.

— Наверное, уснул, — прошептала мать. Потом до его сознания донесся чужой, но знакомый голос.

— Мне надо посмотреть рану.

Павел приподнял веки и увидел загорелые девичьи ноги в сандалиях.

Он поднял руку и сдвинул с глаз повязку. Перед ним стояла Илона.

— А ну-ка покажи, что там у тебя за рана? — Она наклонилась к Падлу и спяла с его головы полотенце.

— Ничего особенного, — сказал он.

— Погоди, я посмотрю.

Павел протер глаза, он все еще видел Илону словно в тумане.

— Откуда ты взялась? Мне ничего не нужно. Теперь уже не нужно. Теперь все позади. — Павел ухмыльнулся: он смеялся над самим собой.