Дмитрий Бавильский - Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах

Здесь же ничего не кипит и даже не теплится, очень уж сублимированная античность своими голыми стенами давит. Голыми, так как невозможно насытить и заполнить модели, исполненные по греческим образцам, теплокровием нынешней жизни. Наше (да и хоть средневековое или возрожденческое) переживание Греции изначально основано на остатках инфраструктур (причем не только архитектурных, но и бытовых), а также на «документации перформансов», следов жизни и искусства, культуры и обязательной обветшалости, преодолеть которые более невозможно.

Опустошенность рифмуется с заброшенностью и сырой полумглой регулярного леса, вскормленного скорбным бесчувствием – сюда же в основном посмотреть ходят, а не посопереживать красоте, отчужденной еще со времен происхождения. Особенно когда темно (вне месс и праздников), эти строгие формы подают себя остатками былой роскоши, позавчерашнего остывшего расчета. Нафантазировать здесь жизнь так же сложно, как в Помпеях.

Еще одна горсть ореховой скорлупы. Бес точки сборки

Метафизический пуп Мантуи непонятно где, он блуждает, как нерв переменного тока: из-за первенства и первородства озер, несмотря на стены и стены стен, вторая скобка в этом городе всегда открыта, из-за чего поддувает здесь даже в безветренную погоду, прозрачную во все стороны света.

То там мелькнет умозрительный центр, то здесь сгустится, то ломкий, то завертевшийся, а то занозисто сквозистый или основательно замощенный в районе низкорослых домов, которые хочется назвать боровиками – все зависит от настроения, времени суток (года) и точки обзора.

Особенно хорошо заметно это на Сорделло, где сундук Дуомо стоит боком к разномастному фасаду главных городских дворцов и замков – резиденции семейства Гонзаго, словно бы построивших для своих покоев холм, в котором пробуравили тоннели и многочисленные ходы в разные стороны.

Притом что если на одной стороне Сорделло город достигает максимальной концентрации, на противоположной, у рвов Кастелло Сан-Джорджо, обрывается резко – подобно кинопленке, расплавившейся внутри алюминиевой бобины – и непредсказуемо: за отсутствующей городской стеной здесь начинаются озера и виден мост на другой берег. Палаццо Дукале

Про экспозиции Палаццо Дукале писать сложно: все подобные памятники состоят из запутанности вкруг самих себя. Подобно лисе, утыкающей нос в свой хвост, они кружат туристов служебными и вспомогательными ответвлениями, лестницами, которые никуда не ведут, и многочисленными тупиками, а также окнами во внутренние дворы и сады; в том числе и недоступной мне церковью Святой Барбары, приспособленной под семейную усыпальницу Гонзаго (Сант-Андреа из-за долгостроя с этой функцией не справился).

Понятно же, что внутри этих древностей посетителям выделен узкий безопасный проход, словно бы вырубленный внутри безграничной чащобы. Например, чтобы перейти из Замка во Дворец, снова выходишь на Сорделло, где в темноте разных арок есть вход в сам дворец (Палаццо дель Капитано), а есть – в археологические его ответвления, а еще есть проход на временные выставки Манья Домус («Большой дом», некоторые из них бесплатны): в нагромождении средневековых помещений главное – асимметрия и непредсказуемость.

Типологически – экспозиционными принципами «заполнения» – комплекс Замка и Дворца мне, разумеется, напомнил, с одной стороны, Замок д’Эсте в Ферраре, в котором остались одни исторические стены, оформленные музейщиками детальной историей страны, города, рода и замка 177, а с другой – лабиринт Палаццо Дукале в Урбино, провинциальная позаброшенность которого позволила отчасти сохранить драгоценные коллекции, в том числе живописи. Что и позволяет сегодня показывать не только Пьеро делла Франческа, но и Рафаэля.

В экспозиции мантуанского музейного комплекса тоже есть безусловные имена (их много) и не менее безусловные шедевры – в Зале лучников напротив громадного многофигурного полотна Рубенса, например, вывесили три большие картины Доменико Фетти, а в последующей комнате, открывающей анфиладу кабинетов, параллельных парадным покоям, выставлен значительный многочастный портретный цикл того же Фетти, потемневшего или же просто темного, что твой Рембрандт.

Но, кстати, герцогское семейство, привольно развалившееся в Салоне дельи Арчеи (Зале лучников), на холсте Рубенса лучше всего прочего показывает, насколько искорежены и искажены даже крохи с барского стола.

Рядом с холстом Рубенса размерами один в один кураторы поставили реконструкцию его первоначального варианта, подрезанного со всех сторон. Когда-то это был монументальный, во всю стену, живописный триптих в церкви Святой Троицы. Основной холст Рубенса (это сразу видно) и сам был порезан на две равные части по горизонтали – варвары отделили семейство Гонзага от их небесных покровителей, сделав из одной огромной картины две вытянутые. Но ведь и на этом не успокоились, начав вырезать из неразъемной, казалось бы, композиции отдельные лица и даже фигуру собачки сбоку. Лишь некоторые из этих вырезок удалось вернуть на родину. Теперь полотно Рубенса – значительно усеченное, отдельные фрагменты даже не вписаны в холст, но существуют отдельными кусками – и лишь на бесцветном листе реконструкции можно видеть, какие части картины они занимали по замыслу автора.

***

В предыдущем, не менее громадном зале, начиная заунывную песнь о списке необратимых потерь, находятся окончательно потерявшие цвет остатки фресок Пизанелло про рыцарей Круглого стола, и на них уже практически ничего нельзя разглядеть. Впрочем, фрески эти, от потолка до пола, считаются незаконченными, есть и такая версия. Как бы то ни было, их чудовищное состояние (на соседних стенах видны лишь синопии) идеально работают на образ навсегда разоренного места.

Зрачок замка

Но экспозиция начинается не здесь, а в прибрежной Кастелло Сан-Джорджо, крепости XIV века с могучей шеей надзорной башни, рвами и раздвоенными ласточкиными хвостами стенных зубцов, совсем как у сахарного Кремля. Покупая билет на площади перед комплексом, люди в первую очередь стремятся увидеть Камеру дельи Спози, расписанную Мантеньей в 1465–1474 годах – практически квадратную комнату-шлюз, угловую комнату-лифт с окнами на набережную и озера. Это едва ли не самый знаменитый цикл ренессансных росписей. Во-первых, с круглой фреской на потолке – тем самым просветом в небо, сквозь который, через золотистый флер репродукций, на посетителей замка смотрят облака, ангелы и птицы.

Во-вторых, сам просвещенный и зело любезный герцог в парадной шапке сидит на троне в окружении слуг и даже любимой собаки под креслом (история сохранила ее имя). На соседней стене – еще две мизансцены, где многочисленная челядь смешалась с конями, собаками и детьми: идет нормальная такая жизнь на свежем воздухе – в весьма просветленном, элегическом настроении.