Дмитрий Бавильский - Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах

Так было в прошлый раз, при прошлом, деревенском Марко Поло, и с описания Венеции внизу начинался «Музей воды» («…собственно, все самое “главное” вы уже видели…»), а теперь карма KLM и полет в Амстердам лишают меня этой утешительной конфеты – «Боинг» летит не в ту сторону, Венеция не покажется, будет лишь долгая тягомотность лагуны, плавно переходящей в Альпы. Горы режут настоящее на «до» и «после», отмечая полное обновление и обнуление секундомера. Моя не-Италия закончилась в воздухе. Вернулась «обычная» жизнь.

Чего я никогда не делал в Венеции

Не кормил голубей и не фотографировался с ними

Не был на Мурано и Бурано, не посещал музеев стекла и кружев

Не покупал ни стекла, ни кружев

Не поднимался ни на одну из видовых кампанил

Не кидал монеток в фонтаны и в лагуну

Не читал книг без картинок

Не искал ресторанов Бродского

Не был в музее Гольдони

Не принимал ванну

Не купался на Лидо

Не смотрел кино

Не слушал гида

Не был во Флориане

Не был в Арсенале

Не был в Местре

Не ел мороженого

Не катался на гондолах

Не видел снега

ТОЧКИ ОПОРЫ. ЭПИЛОГ

В отличие от предыдущего итальянского путешествия, описанного в книге «Музей воды» («РИПОЛ классик», 2016), нынешняя осень пролетела для меня под знаком либерализации музейных нравов, косвенно свидетельствующих о наступлении какого-то иного агрегатного состояния культурного туризма и, следовательно, всей жизни в целом.

Разумеется, я имею в виду ослабление запрета на фотосъемку в палаццо и замках, еще совсем недавно представлявшего серьезную опасность для странствующего интроверта. Прошло всего-то четыре года, но даже в самых строгих институциях (и не только, между прочим, в Венеции) можно не прятать объектив и не партизанить перед великими творениями искусства, как это было совсем недавно. Но до сих пор блогеры любят рассказывать истории, захватывающие дух, о своих изощренных усилиях и достижениях обмана свирепых смотрителей, отвлекшихся на группу китайских туристов для того, чтобы подпольщик смог, наконец, снять очередную картину Мантеньи или скульптуру Микеланджело, изображения которых, впрочем, легко можно найти в Википедии.

Все проходит, и это пройдет. Ситуативные запреты, оставшиеся в недавнем прошлом, почти мгновенно забываемые после возвращения домой (как любые бытовые особенности Гранд-тура, смываются из памяти как нечто совершенно несущественное, в самую первую очередь – до того, как распакованы чемоданы), окрашивали путешествие едва ли не авантюрным виражом, еще сильнее загоняя туриста во внутреннее подполье. Когда нельзя показать не только объект интереса, но и эмоции, вызываемые музейными коллекциями. Возможно, люди из других стран реагируют на такие системные запреты иначе, но русский человек, тем более вышедший на rendez-vous с Европой, всегда оказывается частью родного и до поры незримого континента, вряд ли способного отпустить своего гражданина в одиночное плаванье. Поэтому на чужие запреты мы реагируем так же, как и на родные, поместные – уходим в глухую несознанку, прячемся, но продолжаем делать то, что считаем нужным.

Состояние это, кажется, так и называется – «итальянской забастовкой», весьма чутко реагирующей на среднюю температуру по больнице социальных нравов. Донельзя увязнув в своей социокультурной ситуации, мы с большим трудом выныриваем наружу, до самого последнего часа, где бы ни находились, оставаясь надтерриториальным осколком или даже импровизированным посольством РФ: можно бросить страну, что тебя вскормила, но невозможно отрешиться от особенностей отечественной культуры.

Всячески приветствуя изменение правил съемки внутри культурных учреждений, каким-то неуловимым, но вполне явным образом я соотношу то, что происходит в итальянских музеях, с тем, что плавно вызревает и у меня на родине. Кажется, это обязательно сообщающиеся сосуды, исподволь меняющие наше общее отношение к миру, каким бы несовершенным он нам ни казался. Кипит незримая работа, чтобы однажды количество сдвигов перешло в качество иного агрегатного состояния цивилизации.

Это как с голыми лодыжками, мода на которые накрывает сразу всю планету, вне зависимости от условий погоды и политического строя стран, в которых почти все начинают носить укороченные носочно-чулочные артефакты, в массовом порядке наносить татуировки на разные части тела или же, против любой климатической логики, зарастать растительностью на лице.

Между полным формальным запретом на фотографирование четыре года назад и нынешней либерализацией музейных нравов прошло меньше пятилетки, которая у каждого из нас была заполнена труднейшим выживанием, обилием нужных и ненужных дел, забот и привязанностей. Но однажды выбираешь возможность на время побыть собой и с собой, вне прилипчивой бытовухи, подымаешь голову, а тут вдруг такое вроде бы незаметное, но, кажется, отныне неизменное? Констатируешь и вновь ныряешь в обыденную жизнь несколько онтологически удивленным.

Вот ради этого удивления и стоит отрываться от сермяги и куда-то осознанно ехать.

Допустим, едешь в путешествие по какой-то другой европейской стране, переполненной историей и ее знаками. Возможно, это Франция или Испания, а может быть, Польша или Дания: за века и даже тысячелетия непрерывного развития любые европейские территории обросли неповторимым уровнем культурной плотности. В центре едва ли не любой из них, даже самой захудалой и затрапезной, можно отыскать символы, отзывающиеся в общей памяти.

Однако все эти страны отличаются в моем восприятии от Италии количеством и качеством искусства, чувствующего себя на Апеннинском полуострове как в единственно возможном доме, став для итальянских городов второй природой и дополнительной функцией интерфейса.

Местные топонимы (на прощание вновь вспомню Пруста) словно бы пришпилены шедеврами к своим местам, которые, кажется, именно из-за этого и становятся неповторимыми. В поездке по Германии, Голландии и Бельгии однажды начинает мерещиться, что города, населенные Северным Возрождением, единым во многих лицах, словно бы повторяются, тогда как итальянское искусство поразительно различается даже в столицах соседних регионов.

Не знаю, как объяснить это точнее, но ощущение неповторимости итальянских городов настигло меня почему-то в Бургундии, где тоже ведь существует вполне разветвленный маршрут, состоящий из средневековых храмов, художественных музеев и мемориальных мест. Как-то в поисках шато, на котором Бальтюс укрылся от мира с племянницей, мы заехали в городок, прославленный не только мощами Марии Магдалины, но и площадью перед готическим собором, откуда начались второй и третий Крестовые походы. По дороге к кафедральному собору я увидел на стенах домов мемориальные доски, посвященные Батаю и Роллану, а потом мы заехали в соседний бургундский городок, и там вся эта высоковольтная этнография (средневековый собор с неповторимыми капителями, чудеса окультуренного ландшафта, первосортный набор местных гениев, прославившихся, разумеется, в Париже) повторилась вот этим умиротворенным состоянием вечно цветущего боярышника, естественным для пожилой и размятой веками культуры, которой, быть может, не хватает точки. Не какого-то там конца культурной истории, связанного с исчерпанностью того или иного периода (как это бывает у нас в России, где пространств много, а искусства не очень), но многоточия, переходящего в многослойный прирост, неотторжимый от места. В Италии этот культурный слой, помимо всех прочих черт, присущих инфраструктуре европейского урбанизма, почти всегда олицетворяется набором неповторимых памятников, которые «ни съесть, ни выпить, ни поцеловать» и не унести с собой – их можно только рассматривать, чтобы образ остался где-то глубоко внутри. Заархивированным, самопроизвольно раскрывающимся файлом.