Дмитрий Бавильский - Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах

В моем детстве были специально большие «книги по искусству», содержащие статьи по истории культуры – от «Древнего мира» и вплоть до побед социалистического реализма. Ну и, соответственно, блоки репродукций к ним, черно-белые в основном – как и вся наша тогдашняя советская жизнь.

Я Ренессанс именно по этим монументальным талмудам «учил», причем для себя и от случая к случаю, то есть из личного интереса. Он откуда-то взялся, а вот теперь приезжаю к этим же самым подлинникам, которые «с чужой руки» изучал, и словно бы в толстый том вхожу, в трещину между страницами.

Чувство это легко экранизируется или же «переводится на язык мультипликации» в духе межпрограммного оформления телеканала «Культура», с самоигральным перелистыванием листов выше человеческого роста, обращенных в «дом бытия».

Выходя из Колледжаты на лестницу, ведущую к залитой солнцем, запруженной людьми площади, я поймал «прикосновение к эйдосу» чего-то крайне важного, центрового, формообразующего, что ли. Того, что условно можно назвать гуманизмом или же человекоцентризмом, который где-то здесь зарождался и вынашивался, воплощался и получал развитие.

Так уж вышло, что культурные ценности Тосканы (не только материальные, впрочем), а также других итальянских провинций оказались в основе канона, задавшего направление цивилизации во всех ее проявлениях и изводах, в том числе и нашем, российском. Русском.

Именно эти сюжеты, трактованные так, а не иначе, именно с этими конкретными техническими и художественными решениями и как раз ровно в таком наборе, дошедшем до наших глаз и времен, а не в каком-то ином варианте задавали и задают вектор и моего в том числе развития.

И есть эти гордые оригиналы «на месте», а есть «русские рецепции». Вот все эти дворянские усадьбы, скалькированные с Палладио, воронихинский ампир, сталинская неоклассика да и много чего перенятого, переписанного, передуманного и навсегда присвоенного – как «классический русский роман» или та же «русская опера», например, не говоря уже о церквях да кремлях всяческих с ласточкиными хвостами на крепостных стенах.

Не говоря уже о Покрове на Нерли, с которым мы с детства росли в качестве непостижимого и недостижимого идеала, – и оно, вот это эмблематическое и совсем уже кровное, чудесным образом перенесенное, все где-то там, на родной сторонушке, уж какое вышло и во что воплотилось…

…а я пока здесь, в «непосредственной близости» от «сияния» того самого эйдоса, который тоже ведь просто так за руку не ухватишь: штука в том, что он растет и ветвится у меня внутри. Прорастая из итальянского семечка, как и много еще чего в этом мире. Однако пока он почти рядом, кажется, его можно коснуться или задумчиво рядом пройти.

ТЕТРАДЬ ПЯТАЯ.

СЕВЕРНАЯ ТОСКАНА

Пиза. Прато. Лукка. Карминьяно, Поджо-а-Кайано и Артимино

Все спокойно под небом ясным;

Вот, окончив псалом последний,

Возвращаются дети в красном

По домам от поздней обедни.

Где ж они, суровые громы

Золотой тосканской равнины,

Ненасытная страсть Содомы

И голодный вопль Уголино?

…………………………….

Все проходит, как тень, но время

Остается, как прежде, мстящим,

И былое, темное бремя

Продолжает жить в настоящем.

Сатана в нестерпимом блеске,

Оторвавшись от старой фрески,

Наклонился с тоской всегдашней

Над кривою пизанской башней.

Николай Гумилев. «Пиза»

Почему Муратов именно на тесном холме Сан-Джиминьяно вспоминает Россию особенно проникновенно? Ведь нигде более в «Образах Италии» не найдешь таких протяжных и протяженных фрагментов, посвященных родной стране.

Спускается ночь; слабо белеет дорога. Уж небо все в звездах. Так крепко думается, как-то всем существом думается, когда долго едешь на лошадях вот в такие звездные ночи. Вспоминаются другие ночи: зимний путь на санях от Переяславля-Залесского к Троице или еще ночь, апрельская, пасхальная, где-то под Боровском или Малоярославцем. Так много было тогда звезд, будто кто их высыпал из мешка. И сейчас их так же много, много…

В книге «Будущее ностальгии» Светлана Бойм говорит об этом чувстве как о тяжелом «недуге больного воображения, поражающего душу и тело», для возникновения которого необязательно уезжать куда-нибудь далеко от дома. Чаще всего современная ностальгия возникает как тоска именно по «дому», точнее по чувству его цельности или даже окончательной утраченности («рай всегда подразумевает ‘дом’», чеканит Ролан Барт 95), формально ничем, казалось бы, в реальности не подкрепленной, но вызываемой необходимостью «восстановления восприятия себя» (Майкл Херцфельд 96).

Звонки позвонкам

Пережитые пространства оседают внутри, будто бы пережитые тексты (эмоции, впечатления), фильмы или спектакли. Это тоже опыт, пройденный этап, откладывающийся в бессознательном и неожиданно извлекаемый из него еще одним измерением, самоощущением тела, занимающего определенное положение снаружи или внутри того или иного помещения. Все эти просторы обладают неповторимой индивидуальностью, даже если это типовая квартира, подъезд или же бездонный, вверх уходящий омут вокзала, троллейбус или автомашина.

Иногда я едва ли не буквально чувствую себя марионеткой территории, управляющей мной и моими действиями, точно куклой, привязывая к моим деревянным конечностям незримые лески. Другие ее концы закреплены в углах, карнизах или дверных косяках.

Новое пространство – всегда новое переживание, записываемое позвоночником на очередную контурную карту и автоматически помещаемое в архив. Старые, обжитые пространства считываются, точно код, выкликая из-под крышки кипение воспоминаний, связанных с запахами или состояниями тебя или чего угодно – света за окном, цвета штор.

Например, летними сумерками, загустевающими в открытом окне без какого бы то ни было включенного электричества.

Стадия быстрого сна

Природа неоднородности дорожного времени, любящего тянуться или же, напротив, схлопываться резиной, станет нагляднее, если сравнить ее со снами, точно так же меняющими темпоритм в течение ночи.

Тут – то пусто, то густо, то скомканно и почти на поверхности, едва поспевающей вслед за подрагивающими ресницами, а то полный штиль, когда автомобили дышат в затылок друг другу (города, если съехать с просторного автобана, почти обязательно сопровождаются пробками).

Первые часы, километры и сны особенно растяжимы до мнимой безграничности, как любая дорога туда да вглубь, покуда настраиваешься на процесс длительный и неизбежный. Однако любой финал сжат до пружины, до набора разрозненных слайдов при возвращении. Особенно если добираешься до дома той же самой дорогой.