Дмитрий Бавильский - Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах

Но в реальности-то без спешки не обойтись – туриста будут окружать и подгонять другие люди, раз уж все поставлено на поток, логистика выверена, «лишнее перекрыто», всюду сотрудники с пустыми глазами и туристы под стать сотрудникам. Все это кружит круг за кругом, этаж за этажом, – и раздражает.

Именно из-за фонового, неосознаваемого, «на ногах переносимого» раздражения (а не потому, что жаба душит: на себе не экономят ни в поездках, ни тем более в «обычной жизни») я решил миновать опыт башни. В ЖЖ у меня есть френд Алексей Лебедев, автор замечательного дневника «В основном Италия», которым я постоянно пользуюсь, – так вот Алексей принципиально не посещает и тем более не описывает самые раскрученные и заезженные туристические точки. О них всегда найдется кому рассказать.

***

Для того чтобы восстановиться, сюда нужно прийти ночью, когда орды мне подобных спят в отелях или пьют вино. Тогда Площадь чудес вновь обретает отчасти первородную логику, проступающую сквозь многочисленные перепланировки и украшательства. Когда газон превращается в игральный стол, по которому рассыпаны чудесные архитектурные шедевры, до сих пор не лишенные мистического налета, хотя и продолжающие ускользать от нас в своем беспробудном сне – единственной защите от непрерывного круглогодичного и кругосветного торжища.

Кстати, о деньгах. Вход в Дуомо бесплатный, но туда все равно надо брать билет. Один объект стоит пять евро, два объекта – семь, три – восемь. Подъем на Падающую башню, ограниченный сеансами, стоит 18 евро. Пресс-карта не действует. Я взял Кампосанто, о котором давно мечтал, музей синопий и, до кучи, баптистерий (Музей Дуомо закрыт на реконструкцию). Кампосанто

Все знают про землю с Голгофы, которую крестоносцы приволокли со Святой Земли в Пизу, но главное в Кампосанто не земля (ее почти нигде не видно, а там, где она есть, – закрытый газон) и даже не стены, на которых когда-то были выдающиеся фрески, разрушенные войной, но общая атмосфера запустения и упадка, сквозящая во всем, несмотря на энергичные реставрационные работы.

Они-то, кстати, и противоречат элегии, раздающейся здесь из всех углов с урнами, стертыми плитами под ногами, осыпающимися росписями с содранной кожей (по мраморным внешним стенам Кампосанто ночью стекает сукровица – сам видел), бюстами великих горожан и безымянными саркофагами. Примерно такая же идиллия, подсвеченная мощным закатным солнцем, льющимся сквозь готические створы, процветает на старинных загородных кладбищах Англии или Германии, или же во Львове на Лычаковке – с кавернами трухлявых холмов, поваленными обломками колонн, обвитых плющом, и пятнами мха на стенках выпотрошенных саркофагов, а также ощущением, что жизнь есть струйка дыма, сегодня он, а завтра я, хоть и совсем не крестоносец.

Обычно погосты разбросаны по неровностям ландшафтов, особенно наглядно вспухающих или же проваливающихся именно среди захоронений, а в Пизе последний приют прямолинеен. Это вызывает поначалу нефиксируемую оторопь, которая не проходит, растет, переключаемая на выдающиеся «художественные достоинства» фресок и скульптурных фигур, живописно расставленных будто бы в самый последний момент…

…Я не знаю, о чем думают люди, топчущие камни, лежащие на иерусалимской земле, и вместе с ними плиты со стершимися фигурами. Это даже не помнить о смерти, но вступать в нее, как в прохладную воду. Это умирать уже прямо сейчас, чувствовать распад и собственный расход, приближающийся каждое мгновение. Но печаль внутри Кампосанто, огороженного глухими стенами от туристического щебета, светла и примирительна.

Правильная меланхолия, растительного (органического практически) типа, словно бы сочиненная архитекторами и судьбой в духе поэтов Озерной школы, сочится по остаткам фресок, загубленных Второй мировой. Их собирают как пазлы, как волшебную пыль – когда-то здесь одной из главных композиций был «Триумф смерти» Буонамико Буффальмако. От него после обрушения оплавленной крыши остались буквально отдельные кусочки (сама смерть, морда ее сатанинская, правда, видна лучше всего), как и от метров и метров фресок Гоццоли, Антонио Венециано, Аретино, Таддео Гадди, скульптур, надгробий, гордости, страсти, страстей.

Работы великих, обращенные в ползучий лишай. Вглядываюсь во фрески и понимаю, что или зрение садится, или солнце уходит. Или время не проходит, но прошло. Из-за того что все давным-давно умерли и разошлись на пыль, становится легко и спокойно: вот она, вненаходимость, эстетически оформленная достойной рамой.

Впрочем, и от нее уже осталась практически тень. След. Особенно отчетливо это накатывает в Музее синопий, делающих еще один шаг в сторону полного исчезновения (распыления) любых изображений.

Только пепел знает, что значит сгореть дотла. Кладбище превратилось в кладбище самого себя. Кампосанто хорони́т (вход всем посторонним) остатки даже не былой роскоши и великолепия, оно хранит следы другого мира, стертого и невозможного в восстановлении. Это очень искреннее место, читатель.

Может быть, самое лучшее во всей Пизе.

Самое честное – вот уж точно.

В опустевшем помещении

В пустых прямоугольных галереях Кампосанто я опять поймал тот же самый микст из меланхолии и ностальгии, что возникал сначала у развалин Арсенала на берегу Арно, а затем возле Дворца часов, когда словно бы входишь в прохладную воду, внезапно сгущающуюся в тишине.

Зоны разреженного [пониженного?] давления мерцают в Пизе то там, то здесь, вспыхивая обманными огнями фаустового болота, заманивающего отдельных особенно впечатлительных странников в сторону невозврата. И если бывает на свете зримый образ вечности, то вот он, перед тобой, за кладбищенскими воротами, у остатков росписей, будто бы снящихся перед самым пробуждением. Когда яркая и сочная плоть мгновенно бледнеет и самостирается под напором сгущающейся реальности. Это уже даже не стадия «и пусть у гробового входа младая будет жизнь играть», но качественно иное состояние бесконечности, успевшей неоднократно обернуться вкруг себя (хотя может ли бесконечность обернуться? Кто ж знает?) и снова вышедшей на просторы материи, окончательно перемолотой в позолоченную пыль.

Когда, впрочем, и пыль успела развеяться и вновь собраться в новые конфигурации.

На официальном сайте Площади чудес висит документальный фильм, посвященный многолетнему кропотливому восстановлению фресок Кампосанто – главного артефакта пизанского самосознания, внутренней карты города, делающей логику места внешней и, значит, видимой.

Причем не только потому, что эта одна из главных итальянских пинакотек под открытым небом, «Сикстинская капелла Треченто», изначально исполнялась in situ, то есть для этого конкретного места 112, но еще и от того, что судьба росписей Кампосанто «чем-то похожа на судьбы людей» и общую карму низины.