Дмитрий Бавильский - Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах

Однако разглядеть как следует Лукку свысока не получилось: она ведь принципиально соразмерна маленькому человеку типа меня, из-за чего возникает сначала будто бы предзаказанное состояние абсолютного урбанистического комфорта, а затем полное приятие улиц и домов, которые здесь любят красить в оранжевый и ярко-апельсиновый цвет.

***

Поля с фортификациями, покрытыми изумрудным газоном, заросли травяной щетиной по внешнюю сторону стены. Она и не воспринимается уже как нечто сотворенное человеком, настолько окультурена и превращена в природный объект. Путеводитель пишет, что Лукка никогда и ни с кем не воевала, хотя стены ее и были построены самым передовым для своего времени (1500–1645) образом: новизна идеи как раз и состояла в разведении вокруг города протяженных газонов. Строители специально оставляли за стенами огромные пустые пространства – чтобы неприятель был всегда на виду и не смог укрыться в подлеске.

Неприятеля добродушная Лукка так и не дождалась (из-за чего облик ее остался практически непотревоженным – с легкой запущенностью отдаленных районов, пустые улицы которых напоминают пейзажи де Кирико), хотя одна из ее самых больших площадей и названа в честь Наполеона, сыгравшего в местной судьбе роль грандиозную, но не такую переформатирующую, как в Венеции.

Лукка. Поиски центра

Вот не зря Гейне называл Лукку «заколдованным городом» 129. В ней я все время пытался найти центр, и он от меня ускользал. Невозможно было ни расставить свои туристические галочки, ни поставить самую главную галку и расслабиться: город взят. Вот, видимо, точно так же Лукка и не воспользовалась своими крепостными стенами – нормальные герои всегда идут в обход, а достопримечательности только в бедекере составляют единство. В жизни они рассыпаны и запрятаны по чуланам, с этим нужно как-то бороться, потому что карты и схемы, показывающие города с высоты птичьего полета, вводят в заблуждение нас, бескрылых.

Нечто подобное было у меня четыре года назад в Падуе, которая теперь, издалека и по памяти, соединившей все в единый узел, кажется единственно логичной. Но пока я не попал в пуп Прато делла Валле, меня несколько раз накрывало чувство, что город ускользает и рассыпается на отдельные подробности и складки в духе кубистической картины.

Может быть, и Лукка чуть позже соединится внутри памяти в самостоятельную карту-образ, однако городское пространство здесь кажется сложнее и запутаннее – почти как в Венеции, точно так же топчущейся внутри ограниченной территории.

Из-за прочных внешних стен, из-за ощущения кратера лабиринты Лукки кажутся отчетливо островными, так как настаивают на особой организации пространства, создающего уплотнение не такое, как в других городах, неожиданно расцветающих на некогда «пустом» месте.

……………………...................

Роль пупа Лукки, скажем, могла бы исполнить Piazza del Mercato, построенная по очертаниям римского амфитеатра (круг способен гармонизировать и успокоить, привести в порядок все что угодно – от стены до страны), но и здесь меня настигло ощущение расползания города в разные стороны.

Изнутри Лукка похожа на персонажей басни про лебедя, рака и щуку, словно бы существующих на нитях внутреннего натяжения, похожих на тоннели умозрительного метро, но в него и войти нельзя, и выйти из него тоже. Тем более что сегодня по всему городу пенятся белые палатки блошиного рынка, действующие на воспринимательную машинку подобно соринке в глазу.

Или же все дело в том, что Палаццо Пфаннер, в поисках которого я отправился в отдаленный квартал, перепуталось с Виллой Гуиниджи, в саду которой тоже белеет и даже краснеет, укрывшись стеной плюща, пара статуй? Но мне-то нужна именно усадьба Пфаннер, так привлекательно снятая в путеводителе с высоты уличных птиц…

Или это «инерция Прато», испортившего карму однодневных челночных экскурсий, добирается на другой край моей нынешней ойкумены, чтобы уже окончательно доказать, что все поездки из Пизы какие-то ну совсем, что ли, сырые? Непропеченные, как и сама Пиза, замкнувшаяся в хламидах своей меланхолии…

Я забираюсь на крепостные стены и смотрю по сторонам. Вижу и принимаю центробежность Лукки как неизбежное.

Тосканские города и раскрашены в разный доминирующий цвет, и пахнут каждый по своему. Солнце в них садится по-разному (Пиза и Лукка равнинны, в них световой день чуть дольше, чем в Ареццо и в Сиене), значит, тени длиннее, а перепады температур (днем жарко, вечером же занимается неласковая прохлада, похожая на холодный пот) плавнее. Фортификации, обращенные в парк с неизменной центральной аллеей, приподнятой над дорогами и суетой, делают полезные круговые движения. Но очень уж разбросаны по этой небольшой стране церкви, соединенные навигатором в одно ожерелье.

Дальше темнеет, а вечером все города начинают казаться одним бесконечным пятьсот-веселым паровозиком, состоящим из остывающих стен. Площади в темноте заметны менее и похожи на провалы или остановки; церкви засыпают, так и не проснувшись (если ворота открыты и можно войти, это вовсе не значит, что они бодрствуют), ставни закрываются наглухо. Что остается тихому человеку, измученному внутренней жаждой?

Признать поражение. Кафедральный собор Сан-Мартино

В Сан-Мартино все в первую очередь идут посмотреть мраморное надгробье Иларии дель Карретто в ризнице (ноги красавице греет исключительный мраморный мопс), но проходят мимо огромного, непонятно как здесь оказавшегося Тинторетто, потому что о нем не предупреждали.

Дуомо Лукки с выдающимся фасадом (рельефы Никколо Пизано и Гвидетто да Комо XIII века) построен позже колокольни, чем и объясняются асимметричные странности его лица.

Если не считать картин Гирландайо и Тинторетто 130, скульптура в этом храме берет безоговорочный верх над живописью – по стенам и в боковых капеллах возле алтаря встают многофигурные надгробья, какие я видел, к примеру, в венецианском Сан-Заниполо или же во Фрари.

Мраморы, точно кондиционеры, веют таким вечным покоем, что начинают ныть зубы. Тот редкий случай, когда туристическая суета оказывается спасительной. Расцвет Лукки шел параллельно становлению Пизы – той самой «Осенью Средневековья», от которой уже почти ничего не осталось, впрочем, как и от последующего за ней Проторенессанса. Но что поделать, если эмансипация художественной жизни идет в параллель с экономикой: сначала корабли и торговля с Константинополем, а затем изобретение новых форматов.

Луккано-пизанскую школу, важнейшим открытием которой считается иконографический переход от «Христа торжествующего» к «Христу страдающему», когда на монументальных расписных крестах, украшающих алтари и капеллы, зачатки психологизации приходят на смену механистической риторике, ученые относят в основном к XI–XIII векам (и вплоть до последних последышей середины XIV). Школа эта, насыщаемая византийскими влияниями с поддувом невероятной какой-то силы, создавала предпосылки и почву, на которой выросли Чимабуэ, Дуччо и Джотто. Сама луккано-пизанская школа при этом мутировала во что-то окончательно золотое, сиенское, как будто бы ее никогда и не было вовсе.