Дмитрий Бавильский - Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах

Такая разница подходов ощутима всегда, стоит только войти под крышу очередного законсервированного палаццо, где сотрудникам дана в наследство неизменяемая данность – причем не только прошлого, но и настоящего. И где трясутся не над формированием чего-то нового, но над уточнением окончательно законченного.

И, между прочим, тренд этот касается здесь не только музейной жизни, но и («у нас была великая эпоха») повсеместной апокалиптики (?), легко вычитываемой из самых простых и бытовых свойств повседневной жизни.

Лукка. Лучшая собака в истории мирового искусства

Еще раз про поиски Лукки в Лукке. Порой достаточно самой малости, чтобы обрести точку опоры, ощутить тот самый умозрительный центр, способный вставить город, расплескавшийся в восприятии, в крепкие пазы. Другое дело, что у скромного туриста не так много денег и опций для этого.

Но, например, может хватить и мраморного пса на надгробье спящей красавицы Иларии дель Карретто, которую Екатерина Алленова назвала «лучшей собакой в истории мирового искусства», и у меня нет желания с ней спорить или ей не верить.

Пес с преданностью в глазах, греющий ноги юной жене и матери троих детей Паоло Гуиниджи, кажется гораздо живее Иларии: она спит, а он – жив и светится. Ему выпала важная роль – греть ноги хозяйки, ведь в Сан-Мартино холодно, а мраморное ложе еще холодней. Попробуйте-ка провести вечность в таком состоянии! Впрочем, думаю, может быть, еще и попробуем, хотя, конечно, не в таком эстетически утонченном окружении. Собака должна жить, чтобы быть теплой.

Якопо делла Кверча в 1404–1406 годах сделал пса (мне, запыхавшемуся в режиме «прыг-скок-камеры», он открылся не сразу – помогла Катя Алленова с ее превосходными снимками шестилетней давности в ФБ, так как гипсовый слепок этого надгробья в одном из ренессансных залов ГМИИ лоснящейся гладкописи, например, собачьего лба совершенно не передает) внутри вполне развитой традиции надгробных скульптур, многие из которых изображают в ногах умерших домашних животных (или даже не домашних), но достиг в, казалось бы, очередном заказе такого совершенства, что через это небольшое, но симпатичное существо вдруг и мне приоткрылась суть города, всех их приютившего.

И я думаю теперь не про этот скульптурный шедевр, но про тайный пуп Лукки, от которого можно начинать понимать этот город и к которому можно теперь возвращаться, нагулявшись по травке крепостных стен. Разматывать город обратно

Усталые, но довольные, пионеры возвращались домой после экскурсии. По приезде в новый город все мои порывы (такие мощные порой, что могут сбить кого-нибудь с ног, настолько я целеустремлен) делаются центростремительными: важно как можно скорее размотать город, снимая с него улицу за улицей, стружку за стружкой.

Не менее важен момент возвращения и смотки клубка, когда все пики покорены, а галочки раскиданы. Этот отрезок почти всегда остается за кадром, тем более если экспедиция вышла насыщенной и забрала массу сил, но это тоже существенный, важный процесс повторения и закрепления материала, пройденного ногами.

Так как почти во всех средневековых центрах проезд для чужаков закрыт, машину приходится оставлять в предместьях, желательно задолго до платных стоянок, поэтому новый город собирается и нарастает постепенно. Плотность его увеличивается с каждым поворотом, нарастает и затевает историко-культурные пляски на костях предыдущих поколений не сразу, но с припуском да оттяжечкой. А пока я иду по современным кварталам с комфортабельно распланированными отдельными домами и общественными зданиями, приспособленными к современной жизни, но почти всегда унылыми. Тут тихо и почти никого нет, кроме местных старух да собачников. Я люблю эти осенние аллеи, предвкушающие мой туристический квест с пониманием и с видимым сочувствием. Ориентироваться нужно на самую старую колокольню, однажды возникающую занозой в стандартизированном ландшафте, на крепостные стены или ворота, к которым обычно стекаются периферийные улицы, чтобы мать-и-мачеха обернулась гладкой, не шероховатой стороной. На купола соборов.

Так я иду-иду-иду, надышаться не могу (тут, за городскими дверями, почти всегда растекаются целые и невредимые, постоянно дрейфующие омуты дремучих зарослей), приближаясь к Альмутасиму, заговаривая зубы промежутку. Сбиваясь на скороговорку автоматического письма, на перелистывание мыслей – как в очереди к врачу или когда в местном супермаркете талончик в отдел готовых продуктов взял, но продавщица разговаривает с каждым покупателем так, словно бы это последний диалог в ее жизни.

И тут, конечно, важно уметь останавливаться, делать паузы в движении и словах, вытаскивать записную книжку для очередных откровений (уйдут вместе с местом, потом и не вспомнишь), копить силы к новому рывку – вон они, темно-коричные кирпичные бока старинного собора (пока из-за толпы других крыш видны лишь люкарны – его боковые верхние окна), вон она, колокольня, узнаваемая по сотням фотографий и описаний, руку протяни.

Путеводители выдергивают из цельного полотна даже не отдельные нити, но узелки на память – знаковые, узнаваемые и оттого кажущиеся важными, места, но город ведь важен весь – в своей постоянной или хотя бы временной (как при постепенном разматывании) целокупности. Ткань есть ткань (места, жизни, книги, из которой невозможно вынуть все описания, оставив голое действие, будет же неинтересно), и я люблю наслаждаться целым; складки и частности – повод к ожиданию целого, куда входишь как в воду, чтобы затем выйти немного другим.

Обратная дорога всегда быстрее и, что ли, компактнее – возвращаться по узнаваемым улицам и промежуткам проще, нежели торить путь. И моя цель в этом случае более явная и конкретная: плюхнуться в кресло, нагретое от простоя, «сяду на пенек, съем пирожок», выпью глоток живой воды из пластиковой бутылки, оставленной между сиденьями, – я почти дома, уж точно в домике, и можно ехать к новым высотам, горам и свершениям. Немного отдохну, да-да, и в дорогу.

Но пока не дошел, пепел впечатлений оседает внутри организма. Город взят или мы сделаем вид, что номер удался, хотя понятно же, что все эти набеги – из ветхозаветного варварского прошлого. Рецидивы поверхностного скольжения водомерки или комара, у которого уровень обзора, хотя и фасеточного (а может, в Гранд-туре именно такой и нужен?), но вообще-то не чета нашему. Ноги гудят, как нервы, перед экзаменом. Солнце опять же (все вылазки важно предпринимать внутри светового дня, для вечерних прогулок предназначены города глубокого залегания с возможностью скорого возвращения до комнаты с кроватью и письменным столом) полирует лоб и лысину: новые города делятся собой и через нагар, который липнет загаром, вмешивается, вплетается в обмен веществ, что твой никотин, и еще какое-то время Пизу или Сиену можно будет найти растворенной в крови, пока они не выйдут, вытесненные новыми ощущениями. Это, кстати, не обязательно могут быть города, ведь я, месяцами не меняя своей дислокации, научился извлекать витамины удовольствия и смысла из всего, что растет в нашей тундре. Я не различаю десятки оттенков снега, но, скажем, вижу различия в умонастроениях облаков и окон дома напротив.