Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

Сима прожила в Озерной около недели. Она бешено носилась в ходке по окрестным селам и улусам, допрашивала бывших бандитов, кого-то припугивала тюрьмой и расстрелом, кого-то под конвоем отправляла в волость. Иногда, остановив коней в самом неожиданном месте, она подолгу исподлобья смотрела на затаившиеся таежные распадки и далекие гольцы, и, наверное, чудились ей залегшие в засадах бандиты. Чекисты, что сопровождали ее, вконец усталые и грязные от пыли, удивлялись:

— Ну и ну! Столько мотаемся без отдыху!

— А ей хоть бы что!

Она пыталась напасть на след Соловьева, и напала бы, если б банда не ушла высоко в горы, куда даже маралы и медведи заходят редко. Банда ушла, чтобы отстроиться на зиму и заготовить достаточно еды.

Отъезжая в Ачинск, Сима завернула к Григорию Носкову. Увидев ее здесь, Дмитрий подумал, что это уже неспроста: если теперь и не арестует Григория, то учинит ему такой допрос, от которого тот опять побежит в банду. Ничего не скажешь — крепка характером товарищ Курчик!

Когда Дмитрий пришел во двор к Григорию, объяснение там принимало крутой оборот. Сощурив глаза, Сима наступала на Григория. А Григорий голой пяткой все вертел и вертел ямку в песке и приговаривал:

— Ны. Бандитствовал. Вези.

Жена Григория глядела на них и жалобно всплескивала руками:

— Господи! Господи!

Симу нисколько не трогали ее слезы. Сима стриганула тонкими бровями и сказала Григорию строго и непреклонно:

— Поедем.

— Он вышел сам, добровольно, — напомнил Дмитрий. — Это я по существу вопроса.

— Не волнуйтесь, разберемся, — сказала Сима. — В Ачинске каждому воздадут свое.

Лихоматом завыла напуганная жена Григория. Засопели, захмурились мужики и бабы, подступившие к жердяным воротам, которые не успел починить Григорий. А он постоял, прощаясь взглядом с избушкой, с конем и женою, со всем народом, и проговорил, сдерживая горечь:

— Ны. Что в людях, то и у нас. Прощевайте, станичники. Где посадят, там и сиди. Дурак я круглый.

Григорий, до крайности убитый, не оглядываясь, тяжело зашагал впереди поджарых парней в кожанках к сельсовету, где у ворот его ожидала приготовленная загодя специальная подвода.

Беременная Марейка ждала предстоящих родов с суеверным страхом и смертной тоскою и с щемящим, неизъяснимым любопытством, как это будет именно у нее, хотя ей вообще не было известно до сих пор, как это бывает у других женщин. Бабы говорили ненароком, что при этом они света белого не взвидывали от жутких приступов боли и небо казалось им с овчинку, да ведь как верить досужим россказням! Бабы недорого возьмут и сбрехать.

Но все-таки ей было дурно и страшно. Марейка то и дело принималась считать определенные судьбой дни с той самой неверной ночи, когда в дымной отволглой юрте, трепеща и извиваясь, она выскреблась под теплую шубу к уже захрапевшему Миргену, страстно желая его грубых, его невыносимых ласк, от которых затем у нее долго и мучительно кружилась пьяная голова, становившаяся то легкою, как пушинка, то грузною, словно камень. Марейка сознавала, что она должна была затяжелеть только той бессонной, той сумасшедшей ночью, когда ей всего было мало, когда она не думала ни о ком и готова была умереть в любую минуту.

Однако сосчитать дни было не так просто. Марейка часто путалась, сбивалась со счета и даже ревела от досады, а помочь ей в этом никто не мог — она вела этот тайный счет про себя, никого в него не посвящая.

Но как бы она ни считала, а все выходило, что всякие сроки для нее уже прошли. Значит, зачала она не той ночью, а уже в тайге, сколько-то дней спустя. Впрочем, это обстоятельство ее ничуть не смущало. Ее огорчала назойливая дума о том, не родится ли ребенок калекой и вообще зачем она должна рожать и кому на свете это нужно. Не в радость себе принесет она не работника в семью и даже не горемычного батрака, а неизвестно кого. Голодного, нищего бродягу, отверженного всеми бандитского сына, которому нигде не будет ни тепла, ни света, ни даже сколько-нибудь подходящего места среди людей. Так зачем же рожать его на страдания, на муки вечные!

На холодном осеннем рассвете, когда тонко пахло увядающей травой и хвоей, тоскливо кричала непоседливая птица кедровка, слышались какие-то непонятные шорохи и мельтешили вокруг легкие и суетные тени, сбегаясь у тихого, спокойно умирающего костра, Марейка, поддерживая низко опустившийся живот, вышла из тесной, вонючей землянки вялым, неуверенным шагом. Ей трудно дышалось, хотелось пить. Она подошла к ручью, с усилием поставила ногу на скользкий камень, и тот камень предательски ушел из-под нее, она не устояла, широко взмахнув руками, рухнула на сочно чавкнувшую землю:

— Худо мне, ох!

Она вгорячах попыталась подняться, но опоясывающая боль резанула ее по животу, ударила снизу в подвздошье. И Марейка, косо взглянув на распахнутое над нею небо, вскрикнула и покорно осела в траву, прильнув пылающей щекою к смолистому и шершавому стволу лиственницы.

— Бог с тобой! — испуганно крикнула Настя с зеленого косогора.

Марейка не отозвалась. Новый приступ боли прокатился по чуткому Марейкиному телу, и она застонала протяжно, как смертельно раненная маралуха. Круглые щеки у Марейки странно вытянулись, и расширенные зрачки остановились в ожидании чего-то загадочного, еще более страшного.

А к говорливому ручью с двух сторон, убыстряя шаг, приблизились Настя и атаманская мать Лукерья. В жилистых руках Лукерьи была обвитая травяным жгутом вязанка хвороста, бабка бросила хворост и с немыслимым для ее возраста проворством подхватила Марейку под мышки и, натужно качнувшись, помогла ей встать.

— Мертвого рожу, — тяжело дыша, сказала Марейка. — Моченьки моей нету.

Лукерья заглянула ей в остановившиеся сухие глаза и, мудро успокоясь, с лаской проговорила:

— Бог с тобой.

Лукерья не видела в случившемся беды, не видела ничего необычного. Так бабы всегда рожали на покосах, на рыбалке, на кедрованье и сборе ягод в тайге. Не сидеть же бабе сложа руки в досужем ожидании, когда это наконец произойдет. Бабе работать надо, иначе никогда не будет достатка в семье. А настанет положенный срок — оно само собой покажет, как тебе быть, только не нужно ничего бояться, дело это обыкновенное и святое — может, для того бог и создал бабу, чтоб ей мучиться и в этой муке находить себе высший смысл всей жизни.

Марейка еле-еле поднялась к землянкам, опираясь на чьи-то плечи и нетвердо ступая по осклизлым каменистым выступам и тугим запутанным узлам лиственничных корней. А когда ее усадили у дернистого порога землянки, в которой жили одни женщины, в том числе и она, Марейка, почувствовала в себе некоторое облегчение. Она огляделась и попыталась улыбнуться.