Ян Росс - БАСАД

Хотя, возвращаясь к степенности, у меня самого есть в чем-то схожая с Господином Редактором манера задаваться, рисоваться и не к месту надувать щеки. И наверняка, со стороны я порой смешон. Сознавая наличие такой черты характера (и это военная хитрость, о которой никто не должен узнать), я скрашиваю ее самоиронией. Там-сям, не без расчета, подшучиваю над своими замашками. Тут два стратегических преимущества: во-первых, я лишаю окружающих возможности надо мной потешаться, а во-вторых, сбиваю их с толку противоречивыми выпадами и всяческими выкрутасами. Венечка Ерофеев утверждал, что самый большой грех по отношению к ближнему — говорить ему то, что он поймет с первого раза. И Ерофеев, несомненно, прав.

Однако мы не о Венечке, а о Господине Редакторе. Впоследствии Редактор бросил манеру важничать, и общение стало более непринужденным. Но я и по сей день его так иногда называю. Тем паче, что Господин Редактор не возражает. Я даже подозреваю… (только учтите — это тоже большой-большой секрет) …Я полагаю, что ему нравится.

Как видите, встреча, на которой в первую очередь надо было понять, сможем ли мы работать вместе, вызвала множество эмоций. Но то, что меня подкупило и склонило чашу весов — это предостережение, сказанное напоследок. Господин Редактор предупредил, что не собирается делать мне поблажки, несмотря на общие опасения, что каждая коррекция текста будет проходить со скрипом. И из профессиональной гордости он намерен отстаивать каждую правку.

И вот разверзлись небеса, апокалипсис надвинулся вплотную, и началась долгожданная и так страшившая меня редактура. По настоянию Редактора я внес несколько глобальных изменений — кое-что укоротил, кое-что пояснил подробней, и мы приступили к более детальному разбору текста. Нам удалось сравнительно легко одолеть с десяток первых правок, и тут я гляжу на вычеркнутое им слово и спрашиваю:

— Слушай, что тебе в прилагательном «вящий» не понравилось?

— Смотри,.. только без обид, но это смешно. У тебя… понимаешь, в чем дело… — Редактор подыскивал формулировку потактичней, чтобы не задеть ранимую творческую натуру, — тут нет… опять же, без обид, главная проблема твоего текста в том, что нет единого стиля. Мешанина… Короче, «вящий» — это устаревшая форма.

— Так я иронизирую… Каждый раз, когда я начинаю городить напыщенные фразы — это для гротеска.

— Ну иронизируешь. Ну гротеск. Но если бы это была прямая речь, то можно бы оставить, но тут говорит рассказчик. Понимаешь, персонаж может быть шутом, если тебе так хочется. А рассказчик должен выражаться нормально. Без клоунады. Ты используешь слово «айтишники» — это понятно, современный язык. И в том же абзаце возникает какой-то «вящий». То есть, не знаю там… Идет отсылка к Радищеву. Ну, это… Хреново.

Я расхохотался. Получилось действительно смешно.

— Это мой стиль! — гордо провозгласил я.

— Это не… Это не стиль. Это… как тебе сказать…

Он произнес это так выразительно, что я снова рассмеялся. Продолжать спор было бессмысленно. Но остановиться я, естественно, не смог.

— Есть принципы стилистики, — втолковывал мне Господин Редактор. — Вящий — устаревшее слово. Если бы ты хотел подчеркнуть некую особенность, скажем… «Он ходит с тростью, в цилиндре и с болонкой на поводке…» — тогда мог бы быть уместен какой-то «вящий».

Я сопротивлялся. Спорил. Поначалу я так судорожно цеплялся за каждое слово, будто у меня отбирают роман, или текст без этого слова рассыпется. Признаться, я был не подарок. Да что там, абсолютно невыносим, и превзошел сам себя в ослиной упертости. А Редактору в тот раз пришлось громить меня еще довольно долго.

— Как вообще?.. Не понимаю, где ты такое нарыл? У тебя же куда не ткни — все «вящее».

Начиная писать, я экспериментировал — выдумывал множество теорий и применял к месту и не к месту. Одна из них гласила, что текст — это в каком-то смысле просто набор слов. И если расцветить его как можно большим количеством красивых, витиеватых и необычных словечек и выражений, это уже само по себе будет интересно и впечатляюще.

«Почему бы не использовать в полную силу возможности языка? Или как минимум в меру моих сил…» — задал я себе вопрос и, не найдя веских контраргументов, взял эту тактику на вооружение.

В дело шло все, что подворачивалось под руку: книжные, высокопарные и устаревшие выражения — я употреблял для подчеркивания гротескности или утрирования; канцеляризмы — для оттенения офисного абсурда; неологизмы, разговорную и жаргонную лексику — для разнообразия и той самой клоунады. Смешав это добро как можно более причудливо, я громоздил из него длиннющие сложносочиненные и сложноподчиненные предложения.

Всякий раз, услышав или вычитав где-нибудь лакомое словечко, я бросал все и пыжился, и тужился втиснуть его в роман. Если сразу не удавалось — заносил в отдельный файл и при случае возобновлял эти титанические усилия. Иногда получалось неплохо, иногда это были попытки впихнуть… напрашивается — «невпихуемое», не в пику Господину Редактору, просто выражение емкое. Однако, как я теперь понимаю, именно такого рода стремления подчас порождали откровенно дикие словесные конструкции.

Кроме того, я чрезмерно увлекался словотворением, сращивая из разных корней, суффиксов и префиксов диковинные буквообразования, и лепил из обломков существующих фразеологизмов каких-то мутантов собственного производства.

Так и подмывает, в память о добрых временах, нагромоздить ему и тут подобных «перлов». Вы не против?

Ладно, шутки в сторону. Господин Редактор — ярый поборник канонических форм — неустанно охотился за моими стилистическими гибридами и буквонедоразумениями, потрясая толковыми словарями и ссылаясь на лингвистические авторитеты. А я оголтело бросался на защиту каждого детища моей воспаленной фантазии и тоже стал брать на вооружение компетентные источники.

Я приводил бесчисленные примеры того, как известные писатели, взять хотя бы Платонова или Хлебникова, скручивали слова и образы в бараний рог. Редактор поглядывал на меня с укором, вероятно, подразумевая, что до Хлебникова, и уж тем более до Платонова, мне пока далеко. Тогда я еще не выдумал фокус чуть что заявлять: «Во всем виноват Аствацатуров», и жить было гораздо сложнее. Ох,.. вы же еще не в курсе, при чем тут Андрей Аствацатуров… Ну, пока просто запомните это имя, а скоро я поведаю вам, почему именно он во всем виноват.

Так вот, до Платонова — далеко, отбояриваться Аствацатуровым я еще не научился, зато где-то к середине редактуры мне посчастливилось наткнуться у Алексея Толстого на фразу «У него стало тошно в ногах» и загадочное слововычетание «огненные вопли», втиснутое в еще более нелепое предложение 36 36 «Торопливым любовникам, выскочившим на часок из кипящего Парижа, ослепленным огненными воплями Эйфелевой башни, было не до шелеста листьев, не до любви» — «Гиперболоид инженера Гарина», Алексей Толстой. . Теперь-то я ужучу этого Редактора, — воодушевился я и, как последний козырь, принялся утверждать, что если у признанного классика могло стать тошно в ногах, то писать позволительно уже вообще что угодно и как угодно.