Ян Росс - БАСАД

Они давно закончили есть, и, подхватив ее ноту, Иштван предложил заказать кофе и закругляться, пока он тоже не попал в эту категорию. Дина рассмеялась и заявила, что он действительно очень назойлив, не в меру болтлив и уже порядком ей надоел. После кофе, к которому, не преминув упомянуть о вреде мучного и сладкого, Дина заказала себе два пышных кремовых пирожных, он отвез ее домой и поехал гулять по берегу моря.

На другом конце города в опустевшей клинике было темно и тихо. Ветеринар давно ушел. Пустые клетки зияли распахнутыми дверцами. Лишь одна была закрыта, в ней лежал Динин уличный кот. Он умер в тот же вечер, а Дина и Иштван продолжали общаться еще долгие годы.

Близились сумерки. Море наполняло воздух гулом прибоя. Иштван шел, и волны с мягким шелестом смывали его следы. Влажный бодрящий ветер бил в лицо соленой прохладой, срывая последнее тепло остывающего песка. Ночь вступала в свои права, все затихало и успокаивалось. Густея, мгла мягко поглощала дневные звуки и запахи. Темнота бездонного неба, выплеснувшись на прибрежные холмы, вспенивалась созвездиями далеких электрических огней. В потоках воздуха, струящегося от нагретой за день земли, мерцал и искрился город — косые лучи уличных фонарей, желтые окна домов и красные точки машин.

Во фрагменте «Азриэли, Дина и Миша без крыши» я обещал найти и приложить к роману крайне амбициозное и не менее инфантильное письмо, сочиненное в студенческие годы вместе с моим школьным товарищем Павлом. Оно адресовалось тогдашнему министру юстиции Томи Лапиду и касалось кардинального решения сразу двух острейших проблем нашей страны — внешней безопасности и отделения религии от государства — посредством переселения светской части израильского общества в какую-нибудь более благополучную точку земного шара. А басадоподобных оставить тут с Божьей помощью разбираться с палестинцами.

Копия этого шедевра политической мысли у меня не сохранилась. Основную его часть составлял эскиз бизнес-плана, первым этапом которого была передислокация наиболее зажиточной и мобильной прослойки — тружеников хайтека и финансистов, — а венчалось все высокой и даже лирической нотой. Для наглядности и создания вовлеченности рисовалась картина утопического будущего, где Томи на причале в белых штанах встречает новоприбывающих сограждан, а те машут ему руками и… (вероятно, мы выразились не совсем так, но нечто подобное ввернули) …и в воздух чепчики бросают!

За время написания романа в надежде обнаружить вторую копию я сумел разыскать Павла, который, оказывается, перебрался в Амстердам. Вспомнили школьные годы, посмеялись над тогдашними чудачествами, однако и тут меня ждала неудача — воззвания к министру не нашлось и у него. Тогда было решено выделить время и попытаться воссоздать исходный текст. Но сперва на меня навалилась бытовуха, потом он был занят, и задумка не осуществилась.

Оставалась еще гипотетическая возможность обратиться в Кнессет 52 52 Кнессет — парламент Израиля. , хотя вряд ли правительство столь трепетно отнеслось к нашему проекту, чтобы хранить его все эти годы. Кроме того, контакты с властями чреваты непредсказуемыми вопросами — от степени моей гражданской благонадежности до уточнения, какими именно препаратами надо было зарядиться, чтобы составить и, главное, отправить им подобный документ.

Как видите, ничего не клеилось. На крайний случай существовал и компромиссный вариант: вернуться к фрагменту, где упоминалось обращение к министру, и подчистить текст — пару штрихов, как белые штаны и чепчики, добавить, а взятые на себя обязательства убрать. Вышло бы более гладко, но как-то неправильно и в чем-то нечестно. Хотя к этому моменту я уже начал сомневаться: так ли интересно обращение двух нетрезвых студентов к давно почившему политику, к тому же неизвестному большинству читателей?

Получается, я задолжал вам рассказ, и подходящая история, напрямую относящаяся к роману, действительно, произошла непосредственно перед награждением ручкой Montblanc.

Этим же летом, накануне провозглашения меня лучшим аспирантом вдруг позвонил мой отец. Я говорю «вдруг», потому что он звонит крайне редко. Ему и раньше-то было со мной непросто, а когда я пустил под откос успешную карьеру ради сомнительных литературных экзерсисов — какой-то придури — он записал меня в категорию юродивых и вовсе махнул рукой.

На самом деле, в высшей мере гуманное решение. «Доброжелателей», пытающихся лечить меня от этой «хандры», и так хоть отбавляй. А папа не стал заморачиваться. Он довольно прямолинеен, и свойственных мне мерехлюндий за ним не водится. Самоедской рефлексией и нерешительностью он не страдает. Или, во всяком случае, подобно мужчинам старой закалки (в лучшем понимании этого выражения), не позволяет себе расклеиваться при близких.

Даже не знаю, действительно ли он обладает настолько устойчивой психикой, что тараканы у него в голове просто не водятся, либо он их так выдрессировал, что они маршируют строем и салютуют, браво звякая шпорами. Если его и грызут собственные изъяны и ощущение своей уязвимости, наружу это не выплескивается. Не уверен, что это лучшая жизненная тактика, но, во всяком случае, она заслуживает уважения.

— Привет… — произнес он каким-то странным, неправильным тоном.

— Привет, — отозвался я.

Повисла тишина. Казалось, он в замешательстве, что на моей памяти с ним почти не случалось. Это пугало и настораживало. Мой отец ведь такой, каким должен быть разведчик в советских фильмах о Второй мировой. О себе не распространяется. Военных тайн не разглашает. Если и говорит, то по делу, и не треплет зря языком.

А я… так — размазня какая-то. С такими в разведку не ходят. Куда там… Не знаю, действительно ли он так думает. По крайней мере, мне так кажется. Отец же не чета мне. У него всегда все нормально. Все. Нормально. Хотя он постоянно на взводе, как перед штыковой атакой. Но останови его и спроси — ты как? Все нормально. А что? Нормально — до зубовного скрежета.

Удушливое молчание длится. Напряжение нарастает.

— Что-то случилось? — решаюсь нарушить тишину я.

— Не знаю, стоит ли тебе говорить… — выдавливает мой отец-разведчик.

Я, естественно, пугаюсь еще больше. Папа, как-никак, не привык пасовать ни перед какими преградами. По приезде в Израиль мой отец в сандалиях и носках…

Тут для российских читателей необходимо небольшое пояснение. В Израиле понятие какого-либо дресс-кода практически отсутствует. Как мужчины, так и женщины преимущественно шатаются в чем попало. Вдобавок большую часть года здесь такая жара, что основной вопрос не в том, как бы получше одеться, а в том, как бы раздеться, сохраняя отдаленное подобие приличия.