Джеймс Хэрриот - О всех созданиях – больших и малых [litres]

Я поскреб в затылке:

– Но она же совсем здорова! Ничего подобного я в жизни не видел.

– Чего не видели, того не видели, – произнес у меня за спиной женский голос. Я обернулся. В дверях с ребенком на руках стояла молоденькая жена Терри. – Вы же никогда не видели человека, который бы тер и очищал вымя всю ночь напролет, правда?

– Всю ночь напролет? – повторил я.

Она поглядела на мужа со снисходительной нежностью:

– Да, как вы ушли, он так с табуретки и не вставал. И спать не ложился, и ужинать не приходил, и завтракать. Я уж носила ему сюда поесть, и чаю, кружку за кружкой. Вот ведь дурачок – как только выдержал!

Я посмотрел на Терри, на его бледные щеки, на щуплые подрагивающие плечи, на почти пустую чашку с гусиным жиром у его ног.

– Вы совершили невероятное, Терри, – сказал я. – И конечно, совсем вымотались. Но теперь ваша корова полностью выздоровела и больше никаких забот не требует. Ложитесь-ка вздремните.

– Не могу. – Он мотнул головой и расправил плечи. – Мне на работу пора. Я и так уж опоздал.

Я не мог не ощутить некоторого самодовольства, выдавливая красный резиновый мячик из разреза в собачьем желудке. В Дарроуби работы с мелкими животными у нас было как раз в меру, чтобы приятно разнообразить обычную нашу рутину, не вызывая пресыщенности. Конечно, для ветеринара с процветающей городской практикой операция на желудке вещь самая заурядная и абсолютно не волнующая, но, когда красный мячик прокатился по столу и запрыгал по полу операционной, я преисполнился радостью удачного завершения нелегкого дела.

Крупного щенка ирландского сеттера нам привезли утром; его хозяйка объяснила, что вот уже двое суток он дрожит, куксится, а иногда его рвет – с того самого момента, как таинственно исчез красный мячик их дочки. Поставить диагноз не составило труда.

Я сложил края разреза и начал накладывать непрерывный шов, ощущая приятную расслабленность – в отличие от Тристана, который не мог закурить сигарету из-за эфира, бурлившего в стеклянном сосуде позади него и выбивавшегося из-под маски, которую он держал у морды щенка. Бедняга угрюмо взирал на спящего пациента и барабанил по столу пальцами свободной руки.

Но вскоре настал мой черед страдать, потому что дверь операционной распахнулась и в нее широким шагом вошел Зигфрид. Не знаю почему, но под наблюдательным взором Зигфрида я совершенно терялся. От него словно катились волны нетерпения, недоумения, раздражения и критического неодобрения. Я чувствовал, как эти волны швыряют меня, будто щепку, хотя лицо моего патрона не выражало ничего. Он тихо стоял у края стола, но с каждой минутой, казалось мне, извержение вулкана все приближалось. Произошло оно, когда я начал сшивать нижний слой брюшной мышцы. Я вытаскивал кусок кетгута из стеклянной банки, когда услышал свирепый вдох.

– Господи помилуй, Джеймс! – вскричал Зигфрид. – Да перестаньте транжирить шовный материал! Вы знаете, сколько стоит фут чертова кетгута? И хорошо, что не знаете, не то сразу бы хлопнулись в обморок! И антисептический очень дорогой порошок – внутри этого щенка его уже не меньше полуфунта. – Он умолк и несколько секунд тяжело дышал. – И еще одно: чтобы протереть, достаточно кусочка ваты, а не квадратного ее фута! Дайте-ка мне иглу. Позвольте я вам покажу.

Он быстро вымыл руки и встал на мое место у стола. Для начала он взял крохотную щепотку йодоформа и изящным движением посыпал им рану, словно старушка, кормящая своих золотых рыбок, затем отрезал крохотный кусочек кетгута, а потому к концу непрерывного шва остался такой малюсенький кончик, что завязать узел ему удалось, лишь сконцентрировав все свое внимание и усилия.

Процесс этот повторялся раз десять, пока он стягивал кожу шелковинками, накладывая прерывистый шов. Почти прикасаясь к пациенту носом, он завязывал с помощью пинцета каждый коротенький кончик, что давалось ему совсем не просто. Когда он закончил, глаза у него слегка вылезли из орбит.

– Ну вот! Тристан, отключи эфир, – сказал он, отщипнув полдюйма ваты, и педантично протер шов.

Потом обернулся ко мне, и я с ужасом увидел у него на лице такое знакомое многотерпеливое выражение.

– Джеймс, прошу, не поймите меня ложно. Вы великолепно прооперировали эту собаку, но следует учитывать и экономическую сторону. Я знаю, сейчас вас она совершенно не трогает, но, не сомневаюсь, когда-нибудь вы обзаведетесь собственной практикой и тогда поймете хотя бы отчасти, какое бремя лежит на моих плечах. – Он погладил меня по руке, и я стиснул зубы, так как он наклонил голову набок и в его улыбке появилось некоторое лукавство. – Думаю, вы согласитесь, Джеймс, что желательно получать хоть маленькую прибыль.

Неделю спустя я прижимал коленями шею спящего жеребенка посреди луга, а мою шею пекло солнце, пока я смотрел на мирно смеженные веки, на узкую морду, исчезающую в наморднике с хлороформом. Я покапал на губку еще немного хлороформа и закупорил бутылку. Хватит с него!

Я не помнил, сколько раз мы с Зигфридом повторяли эту сцену: лошадь на травяном ложе, мой патрон оперирует, а я слежу за головой. Зигфрид соединял в себе прирожденного лошадника и находчивого хирурга – очень редкая комбинация, – и, конечно, конкурировать с ним я не мог, а потому мне неизменно выпадала роль анестезиолога. Лошадей мы предпочитали оперировать на открытом воздухе: и много чище, и у норовистой лошади куда меньше шансов повредить себе. Оставалось только надеяться, что утро будет ясным, и на этот раз нам повезло. Сквозь легкую утреннюю дымку я смотрел на бесчисленные лютики, которыми зарос луг, – казалось, я сижу среди волнующегося золотистого океана. Их пыльца припудрила мои башмаки и шею лошади под моими коленями.

Все произошло примерно как обычно. Я вошел в стойло жеребенка, прицепил намордник к его недоуздку, а потом неторопливо вывел его на ровное мягкое место на лугу. Я отдал короткий, привязанный к недоуздку повод работнику, а сам налил первую половину унции хлороформа на губку и следил, как жеребенок нюхает незнакомый запах и встряхивает головой. Работник медленно вел его по кругу, а я добавлял капли хлороформа, пока жеребенок не начал спотыкаться и пошатываться; это всегда длилось несколько минут, и я уверенно дожидался непременной реплики Зигфрида. И не был разочарован.

– Знаете, Джеймс, он не ляжет. Как по-вашему, не подвязать ли ему переднюю ногу?

Я, по обыкновению, разыграл глухоту, и несколько секунд спустя жеребенок в последний раз покачнулся и рухнул набок. Зигфрид, изнывавший от невольного безделья, не потерял и секунды.

– Сядьте ему на голову!.. Накиньте веревку на ту заднюю ногу и вытяните ее вперед! Подайте мне вон то ведро с водой! И побыстрее!