Сергей Магомет - Пора услад

Кто-то взволнованно шепнул мне на ухо, что такая суета — недобрый признак, означающий, может быть, начало паники, эвакуации или чего-то в этом роде: может быть, где-то уже происходит посадка на прибывший поезд, и если сейчас не поспешить, то в столпотворении, которое должно последовать с минуты на минуту, вряд ли удастся на него попасть. Впрочем, я и сам предчувствовал подобное.

Я не успел принять никакого решения, так как вокзальные репродукторы вдруг ожили, в них что-то захрустело, как если бы где-то давили стекло, а затем бесполый голос диктора проговорил какую-то фразу, которую, однако, из-за ее невнятности никто толком не разобрал.

Люди беспокойно переспрашивали друг друга, пожимая плечами, и передавали один за другим несколько вариантов объявления, каждый из которых был бессмысленнее и в то же время зловещее предыдущего, а тот последний, что дошел до меня, возбудил во мне самые худшие предчувствия.

Слова, из которых была составлена фраза, с одной стороны, как будто бы перекликались с чем-то глубоко личным, вроде «Мой друг в поход собрался», а с другой — как бы являлись тем ключом-паролем, который мало что означал сам по себе, но был условным сигналом к началу какой-то великой исторической смуты или потрясения.

С бессознательной надеждой на помощь я обернулся к соседу, но обнаружил лишь галдящую толпу, которая, неповоротливо разворачиваясь, уже текла в каком-то неизвестном направлении. Я, не раздумывая, поспешил влиться в общий поток, стараясь проявить максимум проворства, чтобы по возможности опередить других.

Скоро поток втянулся в подземные переходы, и затем последовали долгие, выматывающие блуждания под землей, где непонятные или словно намеренно обманные указатели только усиливали общее смятение и спешку. В какой-то момент я даже пал духом и, прижавшись к стене, лишь ощущал давящую сердце тоску.

Я прикрыл глаза и попытался представить себя на тихой, пустынной ночной улице, по которой я свободно летел в плаще нараспашку, позволяя свежему воздуху пробираться ко мне под белье, что еще больше усиливало чувство азарта и особенного возбуждения, наподобие того, когда после болезни пьяняще приливает энергия.

Или еще лучше: я уже не тот я, каким жил полжизни. Я превратился в человека-лиса, в общем, экземпляр вроде оборотня. Не таким ли горящим счастливцем, летящим через враждебный и чужой ночной город, ощущал себя и тот, кто пропал без вести?.. И мне, как, может быть, и ему, освещали путь только зеленоватые нити-лучи, прорезавшиеся сквозь мокрую листву и туман от ярко-белой луны.

Снова, и на этот раз окончательно, преодолено было все, что предшествовало моему превращению. Судороги, конвульсии, корчи отравленной непобедимым ядом души, совести или чего-то подобного, в крестных муках агонизировавшего, но снова и снова воскрешавшего во мне раньше, когда, глядя на ничего не подозревавшую или все понимавшую женщину глазами лжеца: «Хоть бы она зарезала меня во сне!» — но ныне осужденный на небытие без чуда воскрешения.

Родившаяся тяга прорастала незаметно, как зерно, и дала знать о себе посреди белого дня. Она взвинтилась, как напор стихии, ломая одну за другой воздвигнутые на ее пути перегородочки, сложенные кропотливо, но бесполезно из маленьких кирпичиков-мыслей о ничтожности всего материального, а также о величии разума, о необходимости самоограничения, чувстве меры и об «истинном счастье и царстве духа». Перегородочки лопались, и, в последнем усилии сохранить прежнее Я, я пытался душить втискивающегося в меня оборотня страхом причинить малейшую боль жене, нашему малютке, слепым ужасом перед подчинением этой силе, которая обесценит всю мою жизнь… Наконец, я высокомерно и бессмысленно хохотал над тем, что составляло единственное содержание этой тяги. Что ж, разве это способно безраздельно завладеть мной? Чего же я, забавный, ищу? Я робко ищу новую Ее, хочу снова и снова испытывать уникальную прелесть знакомства и узнавания в непрерывной оргии полигамии и одноразовой страсти Незнакомки; это сладостное — «заново»… Но вот мой хохот перерос в экстатическую, хвалебную песнь полного подчинения и поклонения, наступило это небывалое облегчение, словно сняли оцепление или налетел свежий ветер — прекраснейшая пора, иллюзия воцарившейся вечности.

А, может быть, блуждания по подземным вокзальным переходам не были такими уж долгими и утомительными. Во всяком случае, когда поверх голов толпы показался движущийся освещенный эскалатор, я сразу перестал ощущать неприятную толкотню. Я вскочил на ступени, подталкивая впереди себя инвалидное кресло-коляску с телом старика, вцепившегося в подлокотники. Мне непременно загорелось помочь немощному, но перед выездом на поверхность колесо коляски застряло между никелированными трубами перил, и я безрезультатно рвал его из ловушки. А люди поспешно огибали нас, торопясь к перрону, и их становилось все меньше: никто из них не проявлял и намека на то, чтобы помочь нашему затруднению, более того, пробегая мимо, они даже поглядывали на меня с нескрываемым удивлением, и тут я наконец всмотрелся и увидел, что в коляске искусно сделанный муляж, и довольно отвратительный, скорее похожий на труп, чем на живого старика, — вдобавок он оказался местами распотрошен, растрепан, с грязно смазанным гримом и колючими стеклянными глазами, вперившимися в пространство… Площадка вокруг уже опустела, и я метнулся к выходу один. Так и есть: перрон перед поездом тоже опустел, зато все вагоны забиты до отказа, даже двери не могли захлопнуться. И впервые меня окатило настоящим отчаянием из-за невозможности попасть на поезд.

Со всех ног я пустился в какой-то другой подземный переход, вероятно, в надежде попытать счастья на другом пути. Плохо освещенная лестница вела с этажа на этаж, словно внутри жилого дома, чрезвычайно похожего на тот, где я жил с моей семьей и куда возвращался все реже и реже, но откуда уходил все чаще и чаще, чтобы найти ее там, где она обещала ждать на этот раз, сообщая об этом со страстью и нетерпением.

Какой-то плечистый человек вежливо заступил дорогу, вопросительно вскинув голову и назвав мое имя. Я так же вежливо кивнул в знак согласия: «да, это я», — и в ту же секунду увидел, как передернулось судорогой его лицо, как будто он собирался рвануть штангу, и тут же едва не снес мне голову двумя или тремя ударами тяжелых кулаков. Из-за его спины вынырнул второй, а сверху скатился третий. Я ничего не чувствовал, оглушенный; меня пинали ногами, но это им было неудобно втроем, пока я по-детски жался в угол. Потом один приблизил свое круглое, как луна, лицо к моему; мне почудилось, что на меня сеется серебристая селеновая пыль, — ему всего лишь было нужно, чтобы я честно и искренне рассказал обо всем, что было между ней и мной. Меня даже приподняли и дали поглотать свежего воздуха, едва не выпихнув из окна, но я, к счастью, все еще ничего не чувствовал и, ко всему равнодушный, лишь смиренно все отрицал, и они, видимо, впечатлившись моим смирением — «Да что вы, у меня жена, у меня мой малютка…», — оставили меня и исчезли… Нет-нет, не выпихнули из окна и никто не узнал, было ли мне прекрасно с ней… Потом я долго отлеживался дома. Жена увядала в невидимых слезах; я даже боялся показаться и взять на руки малютку, чтобы тот не испугался и не закричал, увидев мое черное лицо… Но в мыслях я уже давно нежился где-то в укромных складках бархата, плюша, кисеи, вдыхал благовония: у нее… И вот наконец снова отправился туда.