Сергей Магомет - Пора услад

По женскому типу ее, вероятно, можно было бы отнести к тем редкостно блистательным и пугающе неприступным женщинам, которые с невероятной, едва ли не с ошеломляюще развратной, непозволительной легкостью отдаются незнакомому мужчине, которому посчастливилось по какой-то призрачной, иррациональной, зашифрованной примете угадать их душу и одним лишь словом взломать лед этикета и светскости, чтобы мгновенно и, может быть, неожиданно для самого себя получить фантастический дар откровенной и безоглядной страсти, возможной разве что при легендарной нимфомании.

Я любовался ею, безоговорочно понимая, что Таня не была распутной женщиной. Впрочем, и слово «измена» совершенно не подходило в нашем случае. Напротив, нам обоим казалось, что другие люди и сама Судьба изменили нам, разводя порознь все прошлые годы… И ныне — так же неотвратимо разводя снова. Неизбежность нашего расставания в связи с возвращением Петра с детьми казалась, в общем, очевидной, и я все ждал, когда же возникнет первый признак отчуждения, первая скованность или сухость и, видимо, так сиротливо и безнадежно уныло застыл на стуле, что Таня удручающе мужественно и жизнерадостно обняла меня, словно хотела, чтобы я удостоверился, что жизнь продолжается. Но при этом все-таки повторила уже обговоренное:

— Я-то знаю Петю. Я-то знаю, что значу для него. Что для него наш дом и наша семья. Это он только с виду смирный и заторможенный, но в нем сто килограммов носорожьей ярости! Я ведь вроде как любила его и уж потому знаю. У него ничего нет, кроме…

— Носорожьего имущества! — тупо вставил я.

— Звучит, конечно, как в бульварной драме, но он способен на все. Сто процентов — что убьет меня. Слишком большое зло я ему причиню, не простит… Но еще больше боюсь за детей, за тебя.

— Верю.

— Но если ты только пожелаешь, я попытаюсь объясниться с ним. Что будет, то и будет, — очень серьезно и спокойно пообещала она.

— Я буду вас защищать, — так же тупо заметил я.

— Все равно — несчастья нам не избежать.

— Пусть будет, как ты хочешь…

— Ты же знаешь, чего я хочу!.. — Я увидел, что сквозь ее мужественную жизнерадостность готовы сверкнуть обжигающие слезы. Я понял, что возненавижу себя, если причиню ей боль хотя бы еще одним своим словом, и решил, что единственный путь — поддержать этот ее «мужественный» тон, облегчив ей расставание.

— Что ж, мы провели классический медовый месяц, — сказал я. — Этого времени у меня никто не отнимет, оно мое имущество. И не будем провоцировать несчастье…

Таня взглянула на меня с непонятным выражением, а потом вдруг поинтересовалась:

— Подумай, ведь ты тоже не смог бы сейчас бросить жену, да? Я знаю, что для нее ваша жизнь тоже значит очень много, может, все. В нашей компании всегда было известно, что у вас прекрасная, образцовая семья.

— Наверное, смог бы, — вырвалось у меня искреннее, но тут же я поспешил исправиться: — Ох нет, кажется, не смог бы…

И сразу Таня отлетела к зеркалу, но по одному ее блеснувшему сумасшедшинкой взгляду я прочел, что она поверила не второму, а первому, и это произвело в ее душе какое-то чрезвычайное действие, отгадать которое мне уже было не по силам. Больше мы почти не говорили, и я решил, что это и есть тот самый первый признак отчуждения.

— Пора, родной, — сказала Таня, и я вышел с ней из квартиры носорога, где бывал каждый день и почти каждую ночь, нагораживая своей жене одну ложь на другую и, как мне казалось, убедительно.

Я не видел ничего вокруг, словно на меня напала слепота, а в голове все прокручивались милые и глупые обстоятельства, из которых возник наш короткий роман.

В эти обстоятельства меня посвятила не только Татьяна, но и моя жена. Они ведь были давними и довольно близкими подругами, и только по странной гримасе судьбы Таня никогда не была у нас дома при мне, а я никогда не бывал ни у них, ни в общих компаниях. Так случилось и месяц тому назад, когда жена отправилась к ним на вечеринку по случаю отъезда Петра с дочерьми в деревню. Я был также приглашен, но, как водится, сказался больным, так как был занят вечными поисками подходящего «творческого» настроения и кругами ходил около письменного стола, ни дать ни взять — блудливый кот.

Компания у них собралась большая, и после основательного подпития вспомнили, по какому случаю собрались, и принялись шутливо обсуждать обоюдный долг Татьяны и Петра по сохранению супружеской верности во время разлуки. Как-то само собой вышло (видимо, из-за общепринятого взгляда на Татьяну, как на особу, недоступную никому, кроме супруга), что все свелось к обсуждению одного Петра. Впрочем, мужем он считался тоже образцовым, да и надежным гарантом его соответствующего поведения в отпуске были две доченьки, — хотя, правда, нашлись и тут возражения, что сие никакой не гарант, что, когда набегавшиеся за веселый деревенский день доченьки уснут «без задних ног», их папа будет предоставлен на полное растерзание провинциальным гетерам, а также влюбчивым до полной потери застенчивости деревенским молодухам, давно поддавшимся горячке темных городских пороков, — так что противостоять такому натиску невозможно без совершенно необычной силы воли, а последняя, дескать, вообще легко изменяет даже самому верному мужчине, когда мало-мальски умелая женщина воспылает желанием предложить ему свои страстные услуги… Кроме Петра, образцово-показательным мужем считался также и я, и поскольку по твердому убеждению моей жены я будто бы был выше того, чтобы «косить налево», то именно она, моя жена, оказалась в результате единственной из этой компании, кто все-таки настаивал на том, что очень редким мужчинам, вроде меня, свойственна такая сказочная стойкость (тут, безусловно, над женой съехидничало шампанское). Все донельзя удивились такой романтической точке зрения, а Татьяна, как наиболее склонная к острому словцу, заявила даже, что и моя стойкость лишь пузырь мыльный, который лопнет от одного ее прикосновения, — и даже не в буквальном, физическом смысле, а косвенно. Тут же ею был предложен маленький тест, которому и решили подвергнуть мою супружескую верность и по результатам которого договорились судить обо всем мужском сословии. Все просто: нужно только набрать мой номер телефона и, если после совершенно недвусмысленного предложения незнакомой женщины я дам согласие и мы договоримся о свидании, необоримость мужской тяги к разнообразию будет раз и навсегда доказана. С легкомысленного согласия моей жены Татьяна немедленно вышла в другую комнату к телефону, чтобы, вернувшись, доложить компании о результатах эксперимента.

В то время я уже сидел за письменным столом, но родить, однако, ничего еще не родил, а в тоскливом состоянии мыслительной каталепсии балансировал на стуле, привычно вздыбив его на две ножки. Зазвонил телефон, и я с облегчением соскочил со стула, который, в свою очередь, облегченно скрипнул, и, с удовольствием и надеждой на некий спасительный толчок, который бы вывел меня из скудоумия, я сказал в трубку: «Да-а?..» Может, предчувствовал что-то чрезвычайное?.. Последовавший затем короткий, но захлестнувший, словно наркотическая волна, разговор, в продолжение которого я лишь семь раз произнес то же «да», каким-то непостижимым образом понес нас навстречу друг другу, стремительно накаляя наши чувства, так что сама Татьяна мгновенно забыла о шутливости своих намерений, а мне даже в голову не пришло подозревать подвох. Не могу вспомнить, что именно она говорила, чтобы обольстить меня, — да она и сама этого не вспомнит. Поразительно бесстыжие слова переплетались с поразительно чистыми и искренними — но еще больше значили, должно быть, тембр, интонации, несшие в виде кода неистовую энергию души, столь чудодейственную, что в конце разговора мы оба явственно ощутили себя уже в объятиях друг друга. Все было решено: мы договорились о встрече… Положив трубку, я лег на диван и до возвращения жены неподвижно лежал, глядя в потолок, не в состоянии понять, началась ли моя жизнь с этого разговора или закончилась на нем. Татьяна же вернулась в компанию и с неподдельным спокойствием и правдивостью солгала, что я «кремень» и что вообще женщинам следовало бы в корне изменить о мужчинах мнение… Вот как завязался этот роман.