Сергей Магомет - Пора услад

— Я в аэропорт, — сообщил он, опуская холеную кисть на клавиатуру бортового компьютера.

— Что за страна, — обратил я к нему свой вопль, — где я не могу быть вместе с любимой?!

— Летишь со мной? — предложил он.

— У меня ж с собой ни паспорта, ни фертингов, — осторожно предупредил я.

Вместо ответа Арбалетов неожиданно по-мальчишески постукал меня костяшками пальцев по лбу, и я полетел с ним.

Практически личный транспортно-пассажирский самолет, прямо-таки одна из тех птичек, сто метров от хвоста до носа, что мы с Татьяной только сегодня наблюдали на празднике в Тушино, аккуратно доставил двух командированных и небольшой груз в Америку. Причем один из командированных маниакально домогался девственницу-переводчицу, и, надо сказать, это ему удалось еще задолго до посадки.

Арбалетову нужно было провернуть какие-то свои дела, и он оставил меня скоротать время в одном из обыденно злачных мест игорного бизнеса. «Вот тебе десять монет, — сказал он. — Я вернусь через десять минут».

Я уже начал приноравливаться к его дилерским штучкам, поэтому лишь коротко кивнул и тут же пристроился к огромной, сверкающей никелем и полировкой рулетке.

Напротив меня играла утомленная красавица со звездой Давида меж одухотворенных грудей, а у ее ног сидели, словно изваянные, два королевских дога. Один свешивал язык направо, другой налево. Два классически розовых языка, как пара долек свежей ветчины.

Мы сделали ставки, Звезда удвоила и проиграла. Я удвоил и выиграл. Мы снова сделали ставки. Визави утроила и проиграла. Я утроил и выиграл. Мы опять сделали ставки. Она удесятерила и проиграла. Я удесятерил и выиграл. Не прошло и пяти минут, как передо мной выросла гора фишек. Звезда поднялась, скользнув по мне мимолетным взглядом «я вас знаю», и нарезвилась к выходу в сопровождении своих собачек. Я сгреб выигрыш в подсунутый пластиковый пакет и нагнал ее у паркинга со своим фамильярным «па-ззвольте проводить». Звезда снисходительно кивнула, и я заметил, что она сверхъестественно пьяна. Шофер в красной феске правил автомобилем; один дог сидел на переднем сиденье, а другой с нами на заднем. Я взял ее за руку, а далее пошло как по писаному, с добавлением некоторых пикантных вариаций, которые заключались в том, что, прибыв на побережье и одновременно вскрикнув и разомкнув объятия, мы разошлись в дальнейшем. Я хотел выпить и продолжать с ней; она же предпочла продолжать с шофером в феске и с одним из догов, раскинувшись на огромном горячем капоте автомобиля, в то время, как другой дог сжал меня за горло на горячем песке, постоянно сжимая челюсти, наблюдая за хозяйкой и своими более счастливыми собратьями… Поэтому вполне понятно, когда я краем глаза уловил, что по хребту желтой дюны продвигается фигура Арбалетова в кепочке «Рэнглер», закричал, рискуя быть перекушенным:

— Спаси, Арбалетов, мне плохо!..

Я снова был услышан.

— Ай эм сори, медам, — пропел Арбалетов, и не прошло и десяти минут, как вопрос был улажен, и мы летели обратно в Россию на практически личном самолете в качестве двух командированных с небольшим грузом, причем один из командированных домогался девственницу-бортпроводницу и, надо сказать, небезуспешно.

Таким образом, я вернулся домой к обеду, а пообедав и исполнив торопливо супружеский долг, заснул до вечера. Мне приснилось, что муж Татьяны подстерегает меня в темной подворотне и в поэтическом отчаянии и с угарным ощущением нравственной и творческой катастрофы метко всаживает мне в сердце жесткое, ледяное лезвие, а я только понимающе и беззлобно смотрю на него и прошу об одном: «Допиши мой роман, Петя!..»

Хорошенько выспавшись, я прозрел и ужаснулся: так спокойно отдал Татьяну носорогу, и она снова будет порабощена его знойной и верной любовью в безукоризненно уютной квартирке, и даже две дочурки будут для нее тяжелыми веригами, а вся благоухающая атмосфера их семейного очага — сладкой каторгой образцово-показательного супружества, а он, Петр Петрович, снова будет слагать свои беспримерные поэзы в честь блестящей, но несчастной жены, которая, конечно, когда-нибудь опять тайно ему изменит… но уже не со мной.

Если Татьяна не решается, то я сам должен поговорить с носорогом. Да, может быть, в конце концов никакой он и не носорог вовсе! Может быть, он поймет, что его любовь к такой женщине просто нонсенс и никакой своей преданностью он не изменит этого, и что-то, что он почитает за их общее счастье, есть лишь его собственное благополучие.

Я заглянул к жене и, увидев, что она увлечена какими-то хозяйственными хлопотами, поспешил к Татьяне. По дороге мне приходили в голову весьма странные фантазии относительно нашей с Татьяной будущей жизни. Я мечтал даже, что мы уедем куда-нибудь в глухую, но чистую и возвышенную провинцию со сладкими колокольными звонами, заживем тихо, патриархально, — я буду потихоньку пописывать, а она почитывать и нахваливать, и, конечно, плюс какие-нибудь сельские радости вроде огородика с чесноком и петрушкой, садика с вишнями.

В таком лилейном настроении я приехал в Тушино. Дверь отперла милая седая женщина, мать Петра.

— А у нас несчастье, — тут же с порога сказала она, кажется, приняв меня за товарища своего сына. — Петя погиб. — И я поразился ее пронзительному, горящему взгляду при совершенно спокойном выражении лица. — Я вот с дочурками сижу, а наши поехали к нему в больницу…

— Как же это случилось? — пролепетал я.

— Совершенно случайно, — отвечала она. — Только вернулся из деревни, так в тот же вечер поехал куда-то. И в метро, на перроне оступился неловко, упал прямо навстречу выходящему из тоннеля поезду. Его сразу вынесло ударом обратно на перрон и, знаете, просто аккуратно так уложило, что и следов на нем почти никаких не осталось. Просто все внутри разбилось…

Она так рассказывала, как будто сама была свидетельницей, и я тоже словно своими глазами это увидел.

Странное чувство нахлынуло на меня. Такая тяжесть упала на сердце, что показалось, я должен немедленно ей открыться, повиниться. Эта симпатичная, несчастная женщина сможет, конечно, понять и простить нас с Татьяной. Но я, слава богу, сдержался. Она же, словно почувствовав что-то, как-то особенно пытливо всматривалась в меня. Потом сказала:

— Вы знаете, а ведь Петечка стихи писал.

— В самом деле?

— Да. И у него в кармане оказались стихи.

Она протянула мне листок, и я прочел строчки, написанные тяжелым, как бы вдавленным в плоскость листа почерком. А прочитав, попрощался и ушел, повторяя про себя: