Евгений Никитин - Про папу. Антироман

– Наверное, какая-то палка, на которую их прицепляют. – А как они на ней держатся? – Без понятия. Сходи в занавесочный магазин. Они тебя проинструктируют.

– Они не видели моих занавесок. Как я объясню?

– А ты притащи с собой.

– Ну да, конечно! Еще чего, – мрачно ответил папа. – Они скажут: «Со своими занавесками нельзя».

– Тогда не знаю.

– Да что ты вообще знаешь! – возмутился папа. – Вот как звали первого короля из династии Каролингов?

– Карл?

– Дурак! Его звали Пипин Короткий! И зачем мне такой сын? Истории не знает, занавески вешать не умеет. Я тебя, может, специально родил, чтобы ты мне занавески вешал.

Я положил трубку и пошел работать. Вечером я тестировал партнёров нашей фирмы на знание так называемых «стандартов обслуживания покупателей». И вдруг, совершенно беззвучно, оправа треснула, и правая линза выкатилась из меня как огромная плоская слеза. Мои очки умерли от старости. Они переломились, как в стихотворении Игоря Белова: «и врач уставший ампулу, как шпагу, ломает у меня над головой». Только без врача и на переносице.

Я отправился домой: левый глаз под стеклом, правый – за дырой опустевшего эллипса. Когда я первый раз надел эти очки, я еще не писал никаких стихов, рассказов. А папа был молодым, тощим меломаном, торгующим на Арбате водкой из-под полы, чтобы купить очередную пластинку.

Вдруг раздался звонок. Звонил отец.

– Я прочитал твои стихи своей первой учительнице. Великая женщина. Ей больше 90 лет. Она почти ничего не видит. Но ей сделали Скайп, и мы общаемся. Она всех помнит. Я прочитал ей твои стихи, и она была поражена. Она выучила их наизусть. Теперь ты для меня на уровне Пушкина.

– Чего?

– Да, – подтвердил папа. – Под её влиянием я пересмотрел свое отношение к твоей писанине. Теперь я буду тебя коллекционировать для будущих поколений. Только ты зря это… формой пренебрегаешь. Не пренебрегай. Ямбом пиши. Ну все, пока. Я занят, занавески вешаю.

Раздались гудки. Ослепший на один глаз и сбитый с толку, я пришел домой и моментально уснул.

Папино прошлое – до того как он стал моим папой – сокрыто туманом. Из этого тумана выступает титаническая фигура его кишинёвской учительницы русского и лит-ры Настастьи Феодосьевны.

Она всех учила так, что они без подготовки поступали в главные вузы страны. А один ученик, по имени Пиня Гройсман, поступил сразу в Оксфорд.

Только папа решил пойти в холодильный институт, потому что очень любил разные холодильники.

Недавно я был на папином дне рождения. Папа пригласил целую толпу своих одноклассников, и все они вспоминали Настасью Феодосьевну. Имя они произносили так, что получалось «Стасьфеодосьна».

– Стасьфеодосьна была великим человеком, – сказал Наний, папин одноклассник-профессор. – Помню, мне дали задание маршировать с барабаном на линейке. Барабаню изо всех сил, значит, а люди смотрят. Я разволновался и ходил как-то волнообразно. Стасьфеодосна меня на переменке поймала и говорит: «ты, Наний, не переживай. Главное – не линейки. Главное – Пушкин!»

Папа с одноклассниками выпили.

– Из-за поэзии у нас со Стасьфеодосьней произошел глубочайший конфликт, который развивался десятилетиями, – заявил папа. – В 9-м классе нужно было на экзаменах выбрать одну из трёх тем сочинения: «Мой любимый поэт – Пушкин», «Мой любимый поэт – Есенин» и «Ленин с нами». Стасьфеодосьна понимала, что про Ленина никто писать не станет.

– А Есенин? – спросил я.

– Это для проверки – свой человек или нет, – пояснил папа. – Стасьфеодосьна надеялась, что Есенина никто не выберет. Вот тогда и начался наш философско-идеологический конфликт. Я уже учился в холодильном институте, а Стасьфеодосьна, встречая меня на улице, всё говорила: «услужил ты мне, Никитин, ох, услужил».

– А что произошло? Ты выбрал Есенина?

– Нет, я написал: «Вообще-то я поэзию не очень люблю. Мне больше нравится классическая музыка. Но если бы Моцарт был поэтом, то наверняка писал бы просто гениально. Конечно, в Пушкине и Есенине тоже можно найти что-то хорошее. Я бы на первое место поставил Моцарта. Пушкин был бы на втором. А на третьем – Есенин». Этого Стасьфеодосьна мне простить не смогла.

– Ты, Никитин, всегда был открытым, честным, – сказала папина одноклассница. – Я недавно посетила Кишинёв. Ужасно! Там никого не осталось. Все уехали в Италию на заработки. Одна Стасьфеодосьна всё ещё в Кишинёве.

– Она жива? – удивились все.

– Жива и помнит Никитина. Говорит, честный был очень.

– А Пиню Гройсмана она помнит? – мрачно спросил папа.

– Она всех помнит. Чуть назову какую-то фамилию, она руками всплёскивает: «Пиня! Как же, как же! Прекрасный был молодой человек, честный, открытый!»

– Это Гройсман-то?!

– Понимаешь, она в каждом человеке находила что-то светлое.

– А как это было, расскажи! – стали все просить папину одноклассницу.

– Ну, приезжаю я в Кишинёв. Звоню общим знакомым. Речь заходит о Стасьфеодосьне, а они мне – она жива! Я чуть в обморок не упала. А где, спрашиваю. Там-то и там-то у неё дом. Прихожу, она мне открывает – помолодевшая! Я себе представляла маленькую бледную старушоночку. А она прямо сияет. В ней какая-то свобода появилась. Я говорю: «Вы помните нашу первую встречу?». А она мне: «И что я сделала во время той встречи? Загадочно подмигнула?» Я лишилась дара речи.

– В этом вся Стасьфеодосьна! – воскликнул кто-то.

– С собой у меня была бутылочка водки. Я вытаскиваю эту водку, мы сели на веранде, выпили по рюмашке. Я – хлоп, она – хлоп. Разговорились.

– Она ещё преподаёт? – спросил папа.

– Нет, что ты! У неё своя пасека. Она пчёл разводит. У других бабушек кошки, а у неё пчёлы везде летают. На подоконнике сидят, жужжат. Не кусаются совершенно. Только дают мёд. Стасьфеодосьна мне намазала хлеб мёдом, а сверху положила чеснок. Так вкуснее, говорит.

– Пчёл она всегда любила, – заметил Наний. – Её дедушка был известным на весь Советский союз пчеловодом и некоторое время квартировал у нас дома. Он издавал до революции журнал «Русский пчеловодный листок».

– Теперь я понимаю, почему она в школе была такая неряшливая, – сказал я. – Бывает, ширинку застегнуть забудет и прячется за кафедрой. Или помните, как она пришла на выпускной с накладными усами? Видимо, она всю жизнь хотела заниматься пчёлами. А вся эта школа ей была не очень интересна.

Я ожидал какую-то паузу недоумения, но разговор тут же подхватил кто-то другой. Так они и продолжали до самого утра. Такие одухотворённые, добрые лица. Я бы тоже хотел иногда видеться с одноклассниками, но что-то не выходит, хлопотно это. Да и мы – другие. Мы грустные люди.