Евгений Никитин - Про папу. Антироман

Молодой поэт засмеялся.

– Раньше я тоже к ним ходил. Веденяпин, Костюков, Кубрик… Как закатают в дерьмо – мало не покажется!

– Дело такое…

– Помню, после одного семинара все ко мне подходили и спрашивали: «Как ты можешь после этого писать? Я бы бросил». Одна девушка сказала, что повесилась бы после такого! Ты, спрашивает, как можешь после такого жить? Я б, мол, не смогла.

– А ты?

– А что я, – на лице поэта появилось гордое выражение. – Я решил: раз так, я освою всё это так называемое «мастерство»: ямбы, хореи. Всю эту херню.

– И как? Освоил?

– Ещё бы! Я несколько лет во всё это втыкал! И теперь считаю, Кубрик может у меня отсасывать по мастерству!

Я аж вздрогнул.

– Кубрик – чего?

– Да все они: Веденяпин, Костюков, Кубрик! Могут теперь у меня отсасывать по мастерству. Ну ладно! Я пошёл. Будь здоров!

Пока я смотрел ему вслед, у меня возникло острое ощущение полной бессмысленности своего существования – и в литературном процессе, и вообще. Я думал об этом, пока покупал вино, пока ехал в электричке, и вплоть до папиных дверей.

У папы сидел какой-то человек. Мы поздоровались.

– Это мой старший сын. Он известный поэт!

– В узких кругах, – смутился я.

– В очень узких кругах! – подтвердил папа.

Человек с жалостью посмотрел на меня.

– А это мой друг! – объяснил папа. – Он из несуществующего города. То ли на К, то ли на Н!

– На Н, – подсказал папин друг.

– Никольск! Такого города даже нет.

– Да есть, наверное, – сказал я.

– Вообще нету! – крикнул папа. – Напиши рассказ об этом!

– Он у тебя ещё рассказы пишет? – спросил папин друг.

– Пишет. Про меня. Пошли к компьютеру – покажешь папочке свой новый рассказ о нём.

Мы встали и все трое пошли в другую комнату. Папа сел за компьютер, а его друг – на стульчик у стены.

– Показывай, – приказал папа.

– Вот. Только он не про тебя. Это про дедушку рассказ.

Папа стал читать.

Папин друг сидел на стульчике, посматривая то на меня, то в сторону. На лице у него отражалась смесь жалости с брезгливостью. Видно было, что ему стыдно присутствовать при этой сцене.

– Понимаете, у меня умер дедушка, – объяснил ему я. – Вот и написал…

Папин друг отвёл глаза.

Я мог бы сказать ему, что я там-то и там-то печатался… Например, в «Знамени». Он бы спросил: «Что за дебильное название журнала?» Или я мог рассказать, как участвовал в Венецианской биеннале. Но это тоже прозвучало бы как попытка оправдаться за своё ничтожество.

– Рассказ ничего, – заключил папа. – Но я бы лучше сделал. У меня в школе, помню, сочинения были – блеск… Я лучше писал, чем ты. Если хочешь, я его переделаю.

– Спасибо, не надо.

– Теперь ты садись, читай! – велел папа своему другу.

Друг не стал читать мой рассказ.

– Я пойду, – сказал я.

– Нет, ты посиди. У меня мясо есть. Я нажарил…

– Нет, пойду. Пора мне.

Я побрёл домой.

Какой невыразимый стыд – писать рассказы, стихи.

Просто жопа какая-то.

Снилось, что поэт Андрей Гришаев подался в Чикаго, будучи приглашён в местный институт в качестве poet in residence. Всем бывшим семинаром Костюкова мы приехали к ему в гости, в какой-то грязненький мотель. Мы сидели за узким столом с сиреневой скатертью и обсуждали стихи. Была ночь. Гришаев сказал, что сменил имя и называет себя Happy Blue. То есть, на вопрос «Who are you» он отвечает «I’m Happy» – звучит невпопад, хотя это чистая правда. Лёша Огнёв с мрачным видом хлебал пиво и расспрашивал окружающих о Мандельштаме. Я вспомнил, что собирался написать стихотворение, в котором были такие строчки:

Дальше я не придумал, но заканчиваться всё должно было так:

Через год мы снова поехали к Гришаеву, но я не стал обсуждать стихи, а лёг спать в номере по соседству с какими-то кошками. Проснулся на рассвете и заглянул в замочную скважину: наши всё сидели, раздавалась песня про норвежский лес. Я вышел на улицу и направился в неизвестном направлении. Город вокруг спал, небо было цвета гришаевской скатерти. Какая-то одинокая группка подростков на скейтбордах крикнула мне:

– Hey what’s your name, pal?

– My name is Happy. Happy Blue.

– What? Really?

– No. I’m Женя Никитин.

– Dzhenini-Kitin?

Наконец я набрёл на какой-то опустевший рынок. В одном из павильонов сидел маленький смуглый мужичонка и, не стесняясь, продавал траву в пакетиках от приправ. Я попросил свернуть мне косячок и примостился рядом на каком-то кособоком табурете. Там была ещё женщина, её лица я не запомнил, она всё время смеялась. После нескольких затяжек я проснулся.

Из-за кутежей у нас однажды образовалось 20 000 рублей долга, и я решил экономить.

С этой целью я стал каждый день брать на работу кусок чёрного хлеба и помидор: это был мой обед. Потом я обнаружил, что огурцы дешевле помидоров. И больше – пол-огурца по объёму могут быть идентичны помидору. А если брать длинные огурцы, ну знаете такие, как полицейская дубинка, то его можно резать на три части.

Жена с болью смотрела на мои манипуляции с огурцами, но молчала.

Я брал с собой треть огурца и чёрный хлеб, который посыпал солью. Соль я воровал на работе у соседнего отдела – у них был целый стакан соли.

На третий день экономии пошёл дождь, мои ботинки промокли и окончательно порвались. Я сказал жене, что обувь мы покупать не будем. Из-под кровати я выволок свои старые тапки, привезённые в Москву из Германии в 2003 году, а в Германию из Молдавии в 1997 году. Изначально это были белые летние туфли, но со временем я их приспособил под тапки.

Я вставил в них шнурки и пошёл на работу.

На работе мне позвонил папа:

– Сын! – сказал он. – Ты совсем позабыл своего старого больного отца. Когда мы пойдём пить пиво?

– У меня 20 000 долгов, – ответил я. – Я не могу позволить себе пиво.

– Ты мало работаешь. В твои годы я работал с утра до утра. Без выходных.

Я вспомнил, как в Москву приезжала поэт Катя Капович, и я ходил к ней в гости. В гостях было много литературных деятелей. Каждый из них исповедовался в том, где ему приходилось вкалывать помимо литературы. К сожалению, я тогда за ними не записывал и всё забыл, а то бы мог получиться хороший рассказ. Помню, Катя Капович сознавалась, что она занималась контрабандой норковых шуб. Последнему пришлось разоблачиться Дмитрию Кузьмину.

– Я, к счастью, не могу похвастаться ничем достаточно унизительным, – сообщил он, как мне показалось, не без гордости.

Но тут же вспомнил, как собирал бутылки. У них с поэтом Кубриком состоялся целый диалог про искусство сбора бутылок. Можно было, оказывается, сдавать практически всё, даже огнетушители. Я выразил сомнение в том, что на дороге можно было просто так найти бесхозный огнетушитель, но Кубрик посмотрел на меня как на идиота и объяснил, что в жаргоне бутылочников огнетушителем называется особый род стеклянной тары. Я ощущал поколенческую пропасть.