Даниэль Сальнав - Сибирь

У меня было время сфотографировать рамку, висящую на стене класса. Там было две фотографии. На одной из них женщина среди руин, на другой — солдат. Позади него флаг с серпом и молотом, и слово «советский» прекрасно читается над его головой… Память избирательна, но здесь практикуется только умеренный ревизионизм. То, что действительно поражает, так это то, до какой степени сегодняшняя Россия продолжает культивировать память о Второй мировой войне, которую называют не иначе, как «Великая Отечественная».

Большая гордость школы, а значит, и гвоздь нашего визита — ее музей Второй мировой войны, «полностью сделанный руками учеников». В нем выставлены предметы сороковых годов: граммофон, чернильница и перьевая ручка, старые учебники французского языка, альбомы для рисования, маленькие круглые очки, а на стенах фотографии ветеранов, сидящих среди учащихся. Целая стена посвящена полку Нормандия — Неман, состоящему из русских и двадцати французских пилотов, которые покинули Францию по приказу де Голля, чтобы прибыть в Россию в 1942 году. Далее в другой рамке «письмо с фронта». В конце нам предлагают чай, кофе, пирожные в библиотеке. Эта любезность, как и этот слегка церемониальный прием, остался от прежней России, включая коммунистическую. Ученица выпускного класса поет. У нее очень красивые рыжие волосы, заплетенные в тонкие косички, ниспадающие на плечи.

Перед отъездом мне вручают учебники, которые я не смогу увезти во Францию, поскольку они очень тяжелые. Но у меня будет возможность просмотреть их в поезде: не знаю, приветствовать их или списать на «русскую отсталость», но там гораздо меньше картинок, чем в наших…

Итак, я выхожу из французской гимназии с довольно тяжелым сердцем, прощаясь с учениками и учителями. Какой бы различной ни была ситуация в нынешней Франции и России, ясно, что общее у нас есть: эволюция сегодняшнего мира не способствует ни у нас, ни у них гуманистическим формам обучения. Как мне все это подтверждали, «это конец интеллигенции». Это будет означать в той или иной степени снижение качества образования. Интеллигенция — это чисто русское понятие, класс (прослойка), который с трудом выжил в советскую эпоху. Мы часто спорили, было ли что-либо подобное во Франции. Ирина Колотушкина в одной из своих статей общим для русской и французской интеллигенции назвала «представлять себя носителями и глашатаями общественных ценностей» во имя «общечеловеческих ценностей эпохи просвещения». Но русская интеллигенция на долгое время была отмечена жертвенностью офицеров и молодых свободомыслящих дворян в 1825 году, которые разделяли ценности свободы, приходящие из Европы, и мессианским образом пытались приобщить к ним русский народ, безгранично в него веря.

Следующее различие, на мой взгляд, между Россией и Францией в том, что принадлежность к интеллигенции в России не означает статус интеллектуала, философа, мыслителя, писателя, а в более широком смысле — выбор образа жизни, в которой большое место отводится культуре, книгам, общению, музыке… Все, кто знал Россию или страны «востока» до 1991 года, свидетельствуют: интеллигенция, которая должна была замкнуться в самой себе, чтобы избежать систематического уничтожения, развивала такие ценности, как юмор, любовь к книгам, к размышлениям, искусству, мысли… Закончила она тем, что смешалась с диссидентством, — не в смысле прямых политических выступлений, в большинстве случаев невозможных, пресекаемых и подавляемых, — а в смысле ведения образа жизни, вызывавшего у нас восхищение: небольшие квартирки, иногда однокомнатные, простая маленькая кухонька с диваном у стены, но до потолка забитая книгами, картинами, старинными предметами. Кошка на софе, остатки еды на тарелке, водка, выставленная за окном для охлаждения, портрет Лермонтова на стене или рисунок импрессионистов и повсюду книги… Никогда пропасть между русской интеллигенцией и французскими интеллектуалами, даже самыми ярыми противниками коммунизма, не была так глубока. Что касается «сторонников» или «сочувствующих» коммунизму, то судьба диссидентов вообще никогда не была в сфере их внимания… Ни одни, ни другие никогда не пробовали жить в одной комнате в коммуналке, но среди книг, картин и остатков серебряных приборов…

Очевидно, что именно история коммунизма так отделила французскую и русскую интеллигенцию. И если сегодняшняя ситуация их объединяет, это значит, что нынешние формы (несовершенные) наших демократий и экономического либерализма приемлемы для обеих… В России «интеллигенция в новых социально-политических обстоятельствах не имеет уже того престижа, которым она обладала ранее», замечает социолог Лев Гудков в середине девяностых годов во время франко-русской встречи. А у нас есть ли еще возможность вести одинокую жизнь, но связанную с ценностями культуры, книгами, искусством, мыслью? «Символический» статус чтения исчезает как в России, так и во Франции…

По возвращении в гостиницу я долго вспоминала учителей, которых видела совсем немного, их невероятную доброту и желание показать себя с лучшей стороны в этот день, атмосферу робкой радости, смешанную с грустью в момент расставания. «Мы так далеки!» — казалось, говорили они. Увидимся ли когда-нибудь еще? В 20 часов, уставшие, как и каждый день, мы ужинаем в ресторане «Сибирская тройка» перед тем, как вновь сесть в поезд. Мы пьем до дна, я отказываюсь от позволения дамам пить маленьким глотками, танцую с D. F. Затем мы вновь на перроне вокзала. В 22 часа 30 минут мы отправляемся в путь на Красноярск. Полулежа на полке, я добавляю немного водки в стакан с вишневым соком.

Вот мы в 4000 километрах от Москвы и все ближе и ближе к Агафье, отшельнице в тайге. Абакан, река, на берегах которой обосновались ее родители в 1938 году, протекает через саянские горы в 300 километрах к югу от Красноярска, куда мы прибудем в субботу поздним утром.

Поезд едет неторопливо, со скоростью от 60 до 80 километров в час, по местности, где не слишком густой лес чередуется с редкими населенными пунктами, состоящими из нескольких бедных домиков. Знакомый пейзаж. Копны сена, крыши, покрытые рубероидом, прижатым камнями или бревнами, позади широкие сопки и опять лес, березы, лиственницы. Луга покрыты ковром желтых цветов, над которым покачиваются провода линий электропередач. Поезд движется, но мы не продвигаемся: колеса крутятся, поезд дрожит и качается, меняются пейзажи, а впереди у нас все еще половина пути. Мы околдованы и опьянены пространством. Этим бесконечным пространством, безграничной мощью, источником и порождением мира. Это физическое ощущение пространства-творца не покидает меня с самого начала нашего путешествия.