Даниэль Сальнав - Сибирь

Сонное утро. Полдень в самом сердце тайги. Я пытаюсь думать о Красноярске, пышущем зеленью, о его маленьких деревьях ярких цветов. Города ободряют. Но они исчезли. Уступы темной и светлой зелени на склонах сопок вдалеке, но чаще всего вид закрыт густым бесконечным лесом. Радостно, когда видишь деревню. Две помятые машины на дороге, кладбище в синих крестах, коричневые крыши и ухоженные огороды. Затем все стирается, и вновь километры природы, где не ступала нога человека. Уже несколько дней я думаю об экспедиции Льюиса и Кларка, которая заняла у них два года. Они жили в местах, где никто не был со времен сотворения мира. Сибирь навевает мне эти образы начала мира, и от этого тоже кружится голова. Льюис и Кларк так и не смогли прийти в себя после пересечения таких огромных пространств и того, что они были свидетелями такого нетронутого великолепия. Вполне возможно, что смерть Льюиса была самоубийством.

Поздним утром R. приносит мне кедровые шишки. Кто-то меня ими уже угощал перед Красноярском в честь отшельницы Агаты, для которой часто это единственная пища. Все о ней знают, это здешняя героиня. Я вновь засыпаю на некоторое время.

Когда я проснулась, снаружи за окном ничего не изменилось. В лесах, которые кажутся непроходимыми, еще поблескивают лужи недавно растаявшего снега. А еще через неделю-две их наводнит мошкара. Серые крыши. Я не хочу терять ни одной минуты пейзажа и погружаюсь в эти наружные картинки, чтобы избежать приступов мучительной тошноты. Но так как моя полка расположена перпендикулярно движению поезда, я все время должна поворачивать голову, чтобы смотреть в окно… Я прислоняюсь к боковой стенке, ноги вытянуты, из других купе слышен смех, у меня вновь возникает желание поспать… Непродолжительный сон меня полностью восстановил. М. d. К. возвращается в наше купе, чтобы пообедать. Мы чистим сваренные вкрутую яйца, чтобы запить их вишневым соком. Я рассказываю ей эпопею Льюиса и Кларка. На десерт кедровые орехи, которые мы грызем без особого удовольствия. После полудня возвращается тревога, и меня опять тошнит. Я спрашиваю себя, метафизично ли это? Доказательством того, что нет, является то, что мне стало намного лучше после того, как я приняла одну или две таблетки, которые мне дал N., а ему, в свою очередь, его отец-врач от определенных расстройств…

В купе соседнего вагона корреспондент «Нового обозревателя» D. С. берет несколько интервью. Это было условлено накануне, и я иду туда с облегчением. У меня складывается впечатление возвращения в нормальный привычный мир с его обязанностями и пустяками, большое облегчение после этого блуждания без границ… Назови мне основание, сильный мотив этого путешествия, говорит он. Я без колебания отвечаю: Агафья! Я с радостью поговорю о ней еще раз! О ее семье! Об ее обнаружении группой геологов в 1978 году. Я почти выздоровела.

Это ее отец, Карп Осипович, укрылся со своей женой в непроходимой тайге у Абакана перед войной, чтобы избежать преследований, которым староверы опять подверглись со стороны советской власти. Все пятеро (у них родятся два сына и дочка) проживут сорок лет в полной изоляции. Дети вырастут и станут взрослыми, не зная ничего другого. Когда геологи их встретят впервые, увидев со своего самолета обработанный кусочек земли, у них сложится впечатление, что они попали в прошлое.

К этому времени мать уже умерла, отец остался один с дочерью, устроив сыновей на расстоянии от их сестры. Все были одеты так, как одевались в 1750 году. Их цвет лица был ненормально бледным, они никогда не ели моркови, помидоров, фруктов. Их язык был устаревший, полный старославянских слов. Они не знали ни электричества, ни стекла. Когда несколько позже Агафья впервые увидела поезд, она тихо сказала: «Ах, избы катятся на колесах!» Ничто не могло ее удивить, поскольку «мир» не стоит ничего. Они долго молятся даже несколько раз за ночь. Братья не перенесли этого грубого вмешательства сегодняшнего мира в их жизнь: или вируса, против которого не имели иммунитета, или стресса открытия?

Несколько лет Агафья жила со своим отцом, а потом, после его смерти, оказалась совсем одна. Несколько посещений геологов раз или два в год и все. Несмотря на радиомаяки, которые они установили, это была полная изоляция. Никто не мог попасть к ее скиту, кроме как на вертолете или через несколько дней запутанного пути по непроходимой тайге. Она пробовала обосноваться у своих родственников и приглашала религиозную «мать», тоже приверженицу старой веры. Но они не ужились, и Агафья прогнала женщину, так как увидела, что та подмела избу и повесила занавески на окна! Она даже пыталась выйти замуж, но настаивала на замужестве без физического контакта. Опять неудача. Так она сопротивлялась «миру», как того желал ее отец, «дядька», на которого она без конца ссылалась. Василий Песков, привязавшийся к ней, продолжал описывать ее жизнь в газете «Комсомольская правда». Читатели волновались за нее, посылали ей подарки: она принимала только немногие из них, и те нехотя. Сегодня Агафье около шестидесяти лет, и чувствует она себя плохо. Во втором томе «Рассказов Агафьи», написанном незадолго перед своей смертью, Василий Песков говорит, что она страдает от ревматизма и болей в животе.

Во всяком случае, благодаря разговору об Агафье я полностью пришла в себя. Я часто спрашивала себя, откуда у меня такой к ней интерес. Но я такая не одна. Тысячи советских людей страстно следили за ее приключениями, как и многочисленные читатели во Франции, после того как в 1992 году была переведена книга Пескова «Таежные отшельники». И не только потому, что она дает яркое представление об отжившем прежнем мире, который современность вытеснила неумолимо и беспощадно. Это гораздо большее: проявляется как острое внутреннее потрясение перед прошлым, существующим в настоящем. Только она одна со всеми своими недостатками, упрямством, капризами — свидетельство, след, живое доказательство того, что этот мир существовал и что он может возродиться в любом из нас.

Эта мысль иногда укрепляет, а иногда глубоко разрушает.

И в заключение, после всех этих внутренних пертурбаций, спокойная вторая половина дня…

20 часов, Иркутск. Еще один достаточно большой город, более полумиллиона жителей, следует за сибирской «пустыней». Довольно изолированный, так как из него идут всего две дороги: одна в восточные Саяны и вторая к озеру Байкал.

В полную противоположность представлениям, которые обычно связывают с этим городом: пространственная отдаленность, сильные морозы, последовательные депортации, начиная с декабристов и заканчивая заключенными ГУЛАГа, прибытие в Иркутск ясным весенним вечером было очаровательным. Чехов писал: «Сибирь обладает неописуемым очарованием, от которого, однажды испытав, уже никогда не избавишься». Чистое светлое небо, тепло, и вдоль улиц и проспектов цветущие деревья. В переулках между домами и во дворах, пишет Горький, «растут одинокие ивы, кривоногие кусты бузины», а сегодня целые рощи сирени, обильная пахнущая растительность, которая вселяет в вас праздник. Приятная гостиница «Виктория», как и все, где мы до сих пор останавливались. Чудный ужин в нашей приятной компании, D. Е, F. F. и молодой Н. N. недалеко от нее, в Берхаузе, где своды украшены немецкими афишами тридцатых годов. Пока мы кушали, на большом экране показывали совершенно бредовую рекламу.