Даниэль Сальнав - Сибирь

Вновь моя очередь участвовать в разговоре. Я вступаю на опасную дорожку, так как, забыв в это мгновение о Дивногорской плотине, воздаю хвалу созидательной мощи человека, которая здесь сегодня очерняется, а слепо восхваляется только значение природы. Кажется, что никто особо не обратил внимание на мое выступление, которое было немного «советским». Со времен СССР бедную Россию разграбили настолько, что их можно понять: осушение Аральского моря, засоленность пустынь Центральной Азии… Не говоря уже о радиоактивных последствиях присутствия атомных подводных лодок в Балтийском море. И Чернобыль. Даже если я была не совсем права по существу, я все же, надо полагать, рассердила тех, кто меня слушал, тем, что восхваляла плотину, последствия строительства которой были такими шокирующими в то время. Лучше помолчать в путешествии, так как многого мы не знаем. Человек в форме спецназа, кажется, тоже не был доволен. Но я также заметила, что некоторые из наших сопровождающих одобрительно кивали головой. Одна из них, издательница N., подошла ко мне со словами благодарности. За всем этим есть какое-то противостояние, которое меня не касается: в основном политика, для которой экология только предлог. На чьей стороне они были до 1991 года, те, кто поддерживает сегодня противоположные тезисы?

После обеда я встретилась с D. F., F. F., Н. N. (которых не было на круглом столе), чтобы осмотреть квартал. Все в нем было невероятно очаровательно, поэтично, в этом немного туманном свете широких улиц, среди обилия листвы и цветов больших деревьев. Как везде в России деревянные дома в не очень хорошем состоянии, говорят, что их будут классифицировать, чтобы спасти от сноса. От их полинявших деревянных фасадов исходит глубокая грусть даже тогда, когда они ярко освещены солнцем. За вышитыми занавесками угадываются всякие старинные предметы, стоящие на подоконниках: вазы из голубого стекла, зеленые растения, плюшевый мишка… У некоторых домов ставни закрыты, как упрямо зажмуренные веки. Везде в беспорядке нагромождены старые вещи, но нас окутывает мягкость воздуха, пастельные цвета, обильная растительность, сирень, деревья, вишни, черешни, акации, летающая пыльца, просеивающая голубой свет весны. Солнце, мелькая меж деревьев, отбрасывает на тротуар зубчатую тень листвы. Мы не можем удержаться от прогулки по этой движущейся пестроте, чтобы она запестрела и на нас… Старенький Трабант, такой же синий, как и ставни, удачно вписывается в эту картину, возможно обманчивую, счастья ушедшей жизни.

Завтрак намечен в ресторане «Старое кафе» на улице Марата (прошлое еще не полностью уничтожено в постсоветской России). Я, как обычно, опять записала название улицы. В Париже, когда я принимаюсь за свои записи, все сдвигается с места, и я набрасываюсь на вопрос, который меня давно одолевает: вопрос о революции. По мнению Надежды Мандельштам, это слово, от которого «никто не может решиться отказаться». От ее форм, от ее неудач… Были ли успешные революции? Каковы причины неудач революций? Внимательное чтение произведений Мартина Малиа, особенно его книги «Запад и русская загадка», окончательно меня убедили: я, впрочем, к этому готова, отказываясь долгое время от периодически повторяющихся надежд и от бесплодных сожалений. Всеобщая революция никогда не бывает этим «прыжком из царства нужды в царство свободы», о котором говорил Маркс. Ей не удается примирить равенство и свободу, так как в ее сути есть что-то искаженное. Что? Мысль о том, что страдание неизбежно породит искупление. Тогда появляется обобщающая система, которая «избавляется от невежественного учения о загробной жизни, заменяя его основанной на фактах социальной наукой».

Заключение Малиа обязывает пересмотреть приписываемую ему репутацию жесткого неоконсерватора-либерала: нет ничего выше «гражданства, провозглашенного якобинской республикой» и его дополнения в области справедливого распределения. Государство-покровитель. Один вопрос тем не менее остается незатронутым: а люди? Люди, во имя которых эти революции совершаются? И кто в них верил, в них участвовал? О чем они мечтали? Чем они довольствовались? И что сегодня делается с глубокой и неискоренимой жаждой справедливости, которая согласно Чехову живет в сердце каждого самого грубого и примитивного человека? Я также не могу забыть слова Пушкина: «Да хранит нас Бог от русского бунта!»

Присутствие Марата в бывшем СССР ничуть не удивляет: революция 1917 года недвусмысленно ссылается на наиболее радикальные эпизоды Великой французской революции. В СССР Марат — это враг частной собственности, идеолог Террора и большой друг рабочего класса, который писал в «Друге народа» 12 июня 1791 года по поводу закона Шапелье, запрещающего право на профсоюзы и, значит, забастовки: «Недовольные накопленными колоссальными богатствами за счет бедных рабочих, эти алчные угнетатели дошли до такой бесчеловечной жестокости, что обратились к законодателям, чтобы получить против нас варварский закон, который доведет нас до голодной смерти». И который, чтобы осуществить эту программу и обуздать силы контрреволюции, взывает к «военному трибуну, неподкупному, просвещенному и авторитетному вождю» — «диктатору», безусловно, в древнеримском смысле этого слова, но можно утверждать, что именно здесь и зарождается Террор. И наоборот, по тем же самым соображениям образ Марата во Франции отрицателен. Очень скоро после его казни были возвращены изначальные названия городам Сэнт-Назэру, Гавру, Компьеню, ставшему Марат-на-Уазе. Во Франции больше нет улиц Марата, кроме одной-двух то ли в парижском пригороде, то ли в пригороде Лиона.

На этой иркутской улице, пропитанной запахом акации, возле ресторана, где я собираюсь позавтракать, я очень далека даже от подозрения, что между Маратом и Россией существует какая-то другая связь. Я путешествую в полном неведении! Я вижу (или думаю, что вижу), но, оказывается, ничего не знаю. Меня окружает только сладкий запах цветущей акации… Эта связь — младший брат Марата Давид. Я довольно случайно узнала о его существовании, разыскивая сведения о старшем. Отсюда и начал разматываться клубок…

Приехав из Женевы в Петербург с русским графом, который подыскивал воспитателя для своих детей, Давид Марат пробует стать промышленником, возвращается к преподаванию, пишет на русском французскую грамматику и становится преподавателем литературы в императорском Царскосельском лицее. Такой же некрасивый, неопрятный и небрежный, как и его брат, но любезный, умный, галантный, он проторил себе дорогу в Санкт-Петербург. В 1793 году после казни своего брата Давид Марат находит более осторожным сменить имя и становится «Давидом де Будри», фальшивым аристократом по названию своей родной деревни. Но, как замечает один биограф, «он не прекращает распространять республиканские идеи среди учеников, выходцев из аристократии».