Даниэль Сальнав - Сибирь

Эта фраза все развязывает. Возникает гипотеза, да и даты более-менее подходят. Давид Марат умер в 1821 году, несколькими годами ранее восстания декабристов в 1825 году. И нет ничего невозможного в том, что кто-нибудь из декабристов десятью-пятнадцатью годами ранее являлся его бывшим учеником в императорском Царскосельском лицее. Не явилось ли его «либеральное» преподавание в политическом смысле этого слова причиной их приверженности к идеям французской революции? И не оно ли их толкнуло в 1825 году на это безумное предприятие, так плохо подготовленное, за участие в котором их ждала смерть, или тридцатилетняя высылка в Сибирь?

Ознакомление со списком арестованных и приговоренных декабристов делает мою гипотезу вполне правдоподобной: Вильгельм Кюхельбекер и Иван Пущин, два молодых поэта, которые в 1825 году будут участвовать в этом восстании против Николая I, учились в Царскосельском лицее. Не здесь ли недостающее звено? Страсть к свободе и демократии, воспламененная уроками Давида, младшим братом Марата. Иван Пущин был другом и одноклассником Пушкина, который не участвовал в восстании 1825 года, так как находился тогда в опале в своем селе Михайловское.

Оставим это, если можно, хотя бы на время, русскую революцию, французскую революцию и не будем больше возвращаться к вопросу об их связи. Он проливает свет на обоих, но так и не разгадывает загадку ни одного, ни второго… Возвратимся на иркутскую улицу, к ее июньскому свету и пыльце деревьев и цветов…

14 часов 30 минут. Опять небольшая группа, выбравшая посещение университета, опаздывает. И, как назло, я теряю шариковую ручку. Я задерживаюсь у входа возле киоска, чтобы купить другую. И вдруг я еще больше опаздываю, так как теряюсь в этих гулких вестибюлях. Я поднимаюсь и спускаюсь по лестницам, пока не слышу сверху голос: «Сюда! Сюда!» И вот, наконец, я в большой аудитории, где нас ждут. Студенты все уже здесь сидят длинными терпеливыми рядами. Но что я им скажу? С чего начать? Как не скатиться на банальности, бесполезные общие места? Нужно не спешить, поговорить с каждым с глазу на глаз, выслушать их, дать им почитать, почитать им — все слишком быстро. Их взгляды обращены к нам, благожелательные, немного равнодушные, в то время как через широкие оконные проемы видно, что самое важное происходит на улице: весна. В запахе сирени, волнующем, мимолетном, настойчивом, восторженном — самые красивые привои сирени были получены как раз в России: «красавица Москвы» (бледно-голубая), «знамя Ленина» (темно-красная)…

Чего они от нас ждут, эти юноши и девушки? Как сделать, чтобы эта встреча не стала для них простым нарушением расписания занятий? («На завтра? Нет, ничего не нужно готовить. Преподаватель сказал, что будет встреча с французскими писателями. Какие вопросы ты хочешь, чтобы я им задал?») А может, я глубоко ошибаюсь? Наоборот. Может, какая-нибудь из наших ремарок пробудит в них идею, которую они никогда не встречали в литературе. Может, некоторым из них писатель представится безобидным, симпатичным, немного навязчивым, который хочет суть вещей воплотить в форму фразы, желает, чтобы «все это» (мир, жизнь, уходящее время, чувства, людей) не существовало напрасно, не потерялось навсегда… Разве им об этом говорят перед чтением Лермонтова или Виктора Гюго? Разве говорят об этом с учениками, с французскими студентами?

17 часов. Несколько в стороне на красивой тихой улочке дом Волконского, музей декабристов… Красивый просторный дом с серо-голубым фасадом, украшенным рамками из слоновой кости… Два закрытых балкона выступают на улицу. Таким, каким мы видим его сегодня, он кажется вышедшим из другой эпохи и другого времени: из Петербурга XIX века, города скорее европейского, чем русского. Построенный в 1839 году за городской чертой в деревне Урик, в 1846 дом был перевезен в Иркутск. Его ухоженный вид стирает глубину невероятных страданий, которыми в предыдущие годы была отмечена жизнь выселенных семей — Трубецких и Волконских. То, что мы видим здесь, относится ко времени, когда их положение улучшилось, и оно улучшится еще больше после амнистии 1856 года, последовавшей после смерти Николая I. Впрочем, мы плохо можем представить, каким был Иркутск в 1840 году и какое невероятное расстояние — 6000 километров! — отделяло его от Петербурга и от жизни этих аристократических семей до катастрофы 1825 года.

Я много фотографирую в салонах на первом этаже — свет, приглушенный гардинами с тяжелыми занавесками, красивые ткани, маленькие рамки на стенах. Свет попадает и настойчиво задерживается на сверкающем углу секретера. Это атмосфера парижского салона у Малибран или салона Жорж Санд в Ноане… В другой комнате пианино, диван, чуть дальше зимний сад, растения и везде книги, портреты и партитуры. Забывается холод и ссылка…

А затем вдруг шок. Всплывает действительность. На стене портрет женщины, которая отводит взгляд. У нее впалое лицо, удрученное выражение, круги под глазами. Это княгиня Волконская. В то время ей было сорок пять лет. Изнуренная и разбитая тяжестью путешествия и первыми условиями своего пребывания в восточной Сибири, особенно холодом, ужасными сибирскими морозами, от которых она так страдала. Она умерла немного спустя.

Все сказано: есть что-то обманчивое в роскоши (относительной) этого красивого дома. В 1846 году Волконским разрешили перевезти его в Иркутск. Часть их имущества была им возвращена, они вновь обрели почти нормальную жизнь, но им было предписано оставаться в этой резиденции. Они объединили вокруг себя других ссыльных, среди которых были поляки — двадцать тысяч было выслано в Сибирь до 1863 года за участие в национально-освободительном движении или за Варшавское восстание 1831 года, потопленное в крови. «Finis Polonae?» Нет. Польша продолжала жить на тысячах километров… Поляки построили католическую церковь в Иркутске… Все эти эмигранты объединяются, беседуют, читают, музицируют, создают в этой глуши рафинированную атмосферу высокой культуры и искусства. Эти поляки и обучали французскому языку детей Волконских.

Символ русского деспотизма, преждевременного либерализма русской элиты — история декабристов осталась в памяти русских, и она продолжает волновать. Особенно незабываемый пример женщин, которые, будучи не только замужем, но и просто помолвлены, последовали за своими приговоренными любимыми в ссылку. Это уникальное событие в истории России, и еще долго оно будет привлекать внимание потомков. Благородное и плохо подготовленное, отмеченное непростительными колебаниями и нерешительностью, восстание русских дворян с самого начала было обречено на неудачу из-за огромной пропасти, которая отделяла этих мечтателей от реальной жизни народа.