Даниэль Сальнав - Сибирь

Все это, естественно, я узнаю потом. А теперь я полностью поглощена мерным качанием поезда. Оно так глубоко проникло в меня, что, выходя на станциях на перрон, я шатаюсь, как матрос после качки. Белые облака катятся над монотонными просторами, разрезанными иногда широкими полосками воды. Мой взгляд безостановочно блуждает по нескончаемым занавескам белых берез, которые вдруг раскрываются, показывая сопку, поросшую лиственницей, или затерянную дорогу, реку с ее широким и сильным течением. Ничто в Европе не может дать представление о красоте и полноводности этих рек… Взгляд поднимается вновь к поездам белых облаков, ветер метет низкую траву, на деревянных покосившихся столбах висят длинные нити электрических проводов, соединяющих между собой бедные деревянные домики, вымытые дождями и снегом. Я вытягиваю ноги, спина прижата к подушкам, временами дремлю, радуюсь, вдруг проснувшись, что я здесь . Я уверена, что все мной увиденное мне только кажется. Но радость путешествия влечет сладкую усталость и ожидание прибытия на неизведанное море.

Маленький праздник в вагоне-ресторане по поводу прилетевшей в CMC-сообщении новости о большой премии, которая только что была присуждена О. R. Когда я возвращаюсь в свое купе, то кажется, что ничего не изменилось, разве что в сумерках уходящего дня деревья стали темнее, а стволы берез светлее. Те же домики вдруг появляются, но на этот раз с лампочкой, горящей над крыльцом, и параллельные борозды маленьких огородов представляются кусочками ткани. Вот опускается ночь, и снаружи опускается полная темнота, прерываемая вдруг светом одинокого окна, с освещенной и, наверно, протопленной теснотой. Чувство ненадежности и поспешности, болезненное и ободряющее, какое всегда вызывает борьба за выживание: мы радуемся, видя, что человек может преодолевать чрезвычайные трудности, и в то же время чувствуем нотки грусти, задумываясь, а зачем все это. Опущенная занавеска, качание моей полки, ночь, как и все предыдущие, теплая, тихая, успокаивающая, несмотря на пробуждение на каждой станции, после которого я тут же вновь засыпаю.

Утром потянуться, принять душ по моему способу и выпить более-менее сполоснутую чашку растворимого кофе. «На вокзале как на вокзале»! В поезде все просто, грубовато и тем не менее здорово. Несколько раз в день пылесосят коридоры и моют туалеты. Две наши проводницы проявляют заботу о нас и замечательное терпение. Одна из них мне даже сделала комплимент: она любит французов за то, что «они любезные и чистоплотные».

W. N.’S. читает мне свою «Русалку Байкала», потом я ей читаю, в свою очередь, свое. Мы проводим много времени в чтении друг другу, это одно из очарований писательского дома на колесах. Это так мне нравится, что я боюсь того момента, когда все это закончится. Даже если наше писательское путешествие иногда напоминает «организованный вояж» (организованный, кстати, спасибо русским друзьям, великолепно), в действительности это не так, поскольку этот коллективный поход не является исключением в нашей обычной жизни. Это скорее ее продолжение в несколько другой форме. Что часто мешает в «организованных вояжах» и делает их настоящим мучением, так это то, что не все могут вынести за скобки свою привычную жизнь. Нередко в каком-нибудь далеком археологическом месте, куда их привез автобус с кондиционером, в то время как гид изощряется под палящим солнцем оживить исчезнувших богов, какие-нибудь дамы определенного возраста будут обсуждать действия, успехи и горести супружеской жизни своих детей и внуков… Но мы с нашими мозговыми шестеренками, айфонами, сомнительными шутками и этой необычной формой незрелости, свойственной писателям или вообще артистам, — живем своей обычной жизнью. И если кто-то оставляет свои семьи и детей ради других интересов, здоровья или сексуальных влечений, то мы ради главного: записных книжек, музыки, бесед, книг, часов, проведенных над текстами, немного водки, тайного обольщения, для смеха или более серьезного… Тесное соседство людей, постоянное внимание ко всему новому, к новым книгам, звукам, чужим разноязыким голосам — для меня это все возврат в мое самое любимое время, радостное и тревожное, в годы учебы.

Не желая слишком быстро отступаться от благословенной исключительной возможности, я предаюсь сложным подсчетам, как можно было бы перенести мое возвращение в Москву, продлить мое пребывание во Владивостоке и оттуда отправиться прямо в Париж. Мне дают понять, что я могу не успеть на пересадку, так как самолет с Дальнего Востока прилетает в Домодедово, в то время как самолет на Париж летит из Шереметьево, расположенного в 50 километрах в обратном направлении, и что нужно учитывать, что это самое время пробок на дорогах. Я чувствую, что мне придется отказаться от своих планов. И я опять в очередной раз погружаюсь в зрелище меняющихся милых образов, деревенских, мирных: крестьянин ведет своих лошадей, люди возвращаются к себе домой, как мы возвращаемся в свои пригороды. Мы только что проехали Мороцу. Для моего будущего рассказа я фотографирую список станций в тамбуре (он мне, правда, не понадобится). Затем я принимаюсь за двуязычный томик Мандельштама, подаренный нам при отъезде. Он был издан в Москве в 2008 году под названием, которое на французский перевели как «Я усвоил доктрину прощаний». Но мое слабое знание русского подсказывает мне, что слово «наука» совсем не нужно было переводить как «доктрина», а «прощание» совсем не то, что «расставание», как в оригинале. Я предлагаю, следовательно, — «Я изучил науку расставания». Так мне больше нравится. Затем я пытаюсь читать вслух (я одна в купе), соблюдая тонические ударения, которые S. мне пометил карандашом на странице. Я дочитываю, наконец, до красивой поэмы, где Улисс, «полный пространства и времени», собирается покинуть свой корабль с поникшими парусами (1917 год).

Я тоже в ожидании послезавтра Владивостока, чтобы вскоре его покинуть, чувствую себя «полной пространства и времени».

…Обед в вагоне-ресторане, неплохой рыбный суп. На обратном пути нас опять останавливает молдаванин. В конце концов, оказывается, что у него не один, а несколько братьев, к которым он едет. И на этот раз, возможно, потому, что еще не вечер, он не просит нас найти ему женщину… Туда и обратно путешествие займет у него почти три недели только езды. Мужчина, сидящий напротив него с женщиной и маленьким мальчиком, не прекращает бросать на нас раздраженные взгляды. Н. спрашивает у него, все ли в порядке, и мужчина объясняет, что это не мы его раздражаем и не наше присутствие в поезде. Наоборот, есть другие люди в поезде, за которых ему стыдно, и ему стыдно, что мы видим этот спектакль: русские, которые сели в Москве, так и не протрезвели и не привели себя в порядок ни разу за все время путешествия. (Мое допущение не так уж и дурно: «заполнить до краев метафизическую пропасть», но я не осмеливаюсь утруждать Н. его переводом.) Он несколько раз, вздыхая, качает головой. Я предлагаю свое шоколадное пирожное, еще в обертке, его мальчику, спросив разрешения у мамы, которое она дает улыбаясь. Эта гордость русских меня поражает и трогает, это желание представить Россию в добром свете, и что объясняет, почему иногда у них вид, будто они следят за нами. Теперь я понимаю, что это значит: что же вы о нас подумаете?