Паскаль Роз - Охотник Зеро

Проснувшись, я осторожно вытащила затычки из ушей и с облегчением прислушалась к тишине, царившей в нашей спальне. Книгу Брюно положил на тумбочку рядом со своими часами. Она выглядела как обычная вещь в квартире, которая не таила в себе никаких ужасов. Но у меня к горлу подкатила тошнота, и я осторожно, чтобы не разбудить Брюно, взяла книжку и на цыпочках побежала к книжному шкафу, чтобы упрятать ее навсегда. Брюно ни словом не обмолвился о том, что произошло накануне. Весь день он был ласков и нежен со мной. Вечером мы отправились пешком на вокзал Монпарнас. По пути он купил мне платье и сказал, что я — самая прекрасная девушка на свете.

Дедушку положили в больницу в сентябре. Только там, когда я увидела его изможденное тело на больничной койке, когда он уже еле приоткрытыми глазами смотрел на ускользающий мир, я поняла, что ничего, абсолютно ничего не знаю об этом человеке, если не считать его увлечение рыбалкой. Смерть для меня означала только тихое исчезновение и бессловесную память. Теперь она открылась для меня горечью и скорбью. Я зашла также проведать бабушку. Она, на инвалидной коляске, забилась в угол, голова беспомощно свисает на грудь; напичканная лекарствами, она невидящим взглядом уставилась в пол. Она плыла по течению навстречу своей смерти. Я долго смотрела на нее, не зная, что делать. Я причесала ее, но она, похоже, так и не узнала меня. Тем же вечером я написала отчиму, что это, наверное, конец и что нужно сказать обо всем маме. Он согласился, но они прибыли с мамой все же слишком поздно, не успев на похороны дедушки. Встреча матери и дочери проходила в странной атмосфере. Мама привезла в подарок пижаму, которая не подошла бабушке размером. А та издала сардонический смешок, когда увидела, насколько изменилась ее родная дочь; можно было подумать, бабуля заделалась модной стилисткой. Впрочем, время от времени, в моменты просветления, она бросала на мамочку нежный и немного робкий взгляд. Ну а мне они сказали, что очень ждут меня на Рождество. И если у меня есть дружок, добавили они, я могу взять его с собой. Эти слова привели меня в замешательство. Так мы с Брюно — настоящая пара? Как бабушка с дедушкой, как мамочка с отчимом? И у нас будет жизнь, похожая на жизнь других пар? А что другим нужно от нас? Мне вовсе не хотелось бы впускать чужаков в наш маленький мир.

Помимо аспирантуры я записалась дополнительно на факультет истории на курс профессора Бертена, который вел семинар о событиях на Тихоокеанском театре военных действий. Это был коротышка лет пятидесяти с тонким голоском и близоруким взглядом, полный сарказма и блестящего таланта. Он увлекался марксизмом, как практически все его коллеги в те годы. Студенты валом валили на его лекции. Для начала он открыл нам глаза на гигантский экономический механизм, запускающий войны на земном шаре, и мне стало прямо-таки жалко бедного идеалиста Цурукаву. Капитализм, говорил Бертен, неуклонно ведет мир к разрушению последнего, и война на Тихом океане тому яркое подтверждение. Цурукава, чья судьба была столь близка мне, поскольку регулярно отзывалась в моей голове, был всего лишь безымянной пешкой, не задумывающимся над своими поступками, марионеткой, которой короли вертели как хотели в своей экономической многоходовке под названиям патриотическая война, которая была всего-навсего гнусной кровавой бойней. Он перестал быть моим палачом, превратившись в моих глазах в безвинную жертву. Может, эти разобранные по полочкам объяснения приведут к тому, что он, в конце концов, потеряет свою власть надо мною? Я не пропускала ни одной лекции и была, наверное, самой прилежной студенткой у Бертена. Может, я начинала обретать политическую сознательность, в отсутствии которой меня упрекал Брюно? Вот бы он порадовался за меня! И все же Цурукава не отступал, продолжая с легким жужжанием кружить под потолком лекционного амфитеатра, а мне хотелось закричать на весь зал: «Прислушайтесь! Прислушайтесь! Это он, он смеется над вами! Ему наплевать на ваши ученые разглагольствования. Он сильнее всех ваших экономических анализов, собранных вместе. Вам никогда не удастся сбить его, а он, уж поверьте мне, сотрет вас с лица земли».

После моего признания Брюно я очень скоро получила от него длинное письмо, в котором он признавался в бесконечной любви и советовал мне обратиться к психиатру. Каждый раз, когда он приезжал ко мне во время своих увольнительных, он считал своим долгом поинтересоваться, сходила ли я на прием к врачевателю людских душ. Я не ходила и не пойду. Я не больная.

Он уже не набрасывался на меня. И даже не пытался сделать первый шаг. Иногда я сама начинала нежно целовать его, полная надежд на то, что на сей раз его любовь укроет меня самым надежным противовоздушным щитом. Мои губы встречают его рот. Мы, твержу про себя, мужчина и женщина, готовые любить друг друга со всей нежностью, на которую способен союз наших горячих сердец и наших разгоряченных тел. И вдруг опять. Накатило. Моя кожа деревенеет. Застывает в ожидании другого. Брюно больше не со мной. Я не слышу его дыхания, его страстного шепота, только крик, жуткий, до рези в ушах крик, который пронзает меня насквозь. На утро Брюно рассказывает мне, что я снова оттолкнула его что было сил. На холодную голову я клянусь себе, что в следующий раз я напрягу все свои силы, я не буду отводить взгляда от Брюно и зажму его в тиски руками и ногами. Но все мои потуги напрасны. Странно, что Брюно не помогал мне. Почему он не боролся, почему не прижал меня, не вдавил меня изо всех сил в кровать? Почему он ни разу не заявил: выбирай — или я, или этот твой летчик-налетчик? Уже засыпая, я слышала, как он встает и снова садится за свои партитуры. Я еще не знала, что ночные бои были ему только на руку.

Служба в армии подходила к концу. Брюно вот-вот должен был вернуться ко мне, и я со страхом ждала приближающееся воссоединение. Однако нет, всё ОК, никаких потрясений. После полутора лет вынужденного отпуска Брюно жадно набросился на работу и, что было удивительно для меня, отложил свою поездку в Милан. Целые дни он проводил в небольшой студии звукозаписи, из которой возвращался за полночь, когда я уже дрыхла вовсю. К ватным затычкам у меня добавились таблетки снотворного. С момента его приезда мы практически не прикоснулись друг к другу. Да и тем для разговоров почти не находилось, кроме одной: консультация у психиатра. Ему порекомендовали одного превосходного, как говорили, специалиста, который принимал в больнице Сальпетриер. «Сделай это ради меня, — умолял он, — докажи, что доверяешь мне». Я ничем не могла помочь ему. Он вспылил, заявив, что я нарочно отказываюсь от лечения, и дело было отложено в долгий ящик. Но не навсегда. Через какое-то время он вновь взялся за свое, явился однажды домой с радостным видом и веселым голосом объявил, что записал меня на прием к невропатологу. «Я никуда не пойду, — сказала ему я, — я рассказала тебе об этом летчике лишь потому, что сильно люблю тебя, и никому на свете не открою своей тайны». Он возразил, сказав, что мне необязательно рассказывать о камикадзе, нужно просто сказать, что я жалуюсь на шум в ушах, если я хочу, он пойдет вместе со мной и сам объяснит врачу ситуацию. И я сдалась. Диагноз невропатолога: деформация височных долей. Электроэнцефалограмма, однако, не подтверждает предположения блестящего специалиста. С моими височными долями все в порядке, они на месте. В итоге он дает мне таблетки: одни принимать по утрам, другие — когда обостряется ситуация. Я покидала клинику с невыразимой грустью на сердце. Судя по физиономии врача, который обследовал меня, я поняла, что Брюно переговорил с ним заранее, теперь я понимала, что он верит не в мифического японского пилота истребителя, а скорее в вполне реальную сумасшедшую француженку. На обратном пути домой Брюно рассказывал мне про Шостаковича, который получил осколок снаряда в голову, и с тех пор, каждый раз, когда он наклонял голову в определенном положении, он слышал одну и ту же мелодию. Я рассмеялась, ну, по крайней мере, такие шутки лучше походов к врачу. Мы зашли в аптеку, где он купил выписанные мне лекарства, и каждое утро, проснувшись, я находила на своей тумбочке розовую пилюлю. Я судорожно глотала ее, запивая водой, пока он с улыбкой смотрел на меня. Надо, впрочем, сказать, что определенный эффект от этих пилюль я все же почувствовала: моего охотника укутали в паклю.