Хэрриет Эванс - Сад утрат и надежд [litres]

– Я вынуждена это делать. Без меня он умрет. Он все равно умрет так или иначе, но я помогаю ему жить. Пожалуйста, Лидди, пойми меня, я… я не могу… Я желаю ему счастья. Он лучше всех мужчин на свете.

– Ох, Мэри. Он ужасно несчастный. Он согласился на это ради своей семьи – он их единственная надежда, он обеспечивает мать и братьев с сестрами в Пертшире. Но я видела ее. Роуз. Ой, она совершенно не подходит ему, совершенно, Мэри! – Ее глаза наполнились слезами. – Я всегда думала, как было бы чудесно, если бы мы с тобой, Нед и Далбитти были вместе, а наши дети росли бы где-то рядом. Как было бы чудесно!

– Редко все бывает так, как хочется, – заметила Мэри. С тяжелым сердцем она глядела на грязь под ногами и не решалась добавить что-то еще. Ей вспомнились последние слова матери, обращенные к ней, когда Мэри уносили из ее комнаты, от смертного одра к жизни. Мать тогда взволнованно прошептала: «Никогда не выходи замуж, птичка моя». – Дорогая моя, все это не имеет значения. Давай пройдемся еще.

Однажды утром на рассвете Лидди разбудил жалобный плач Элайзы. Она вынула дочку из колыбельки и поднесла к груди, глядя с каким-то абстрактным отчуждением, как младенческий рот искал шершавый, влажный, вытянутый сосок, нашел и принялся сосать. Лидди поглядела в окно ее крошечной спальни.

С прошлого лета это был первый по-настоящему теплый день. Над головой сияло синевой небо, на ветвях деревьев набухали почки. Сосущие движения ротика Элайзы убаюкивали Лидди, возвращали ей покой. Она вытерла глаза свободной правой рукой: впервые за много дней, недель она чувствовала себя по-другому и потом поняла, в чем дело. Она поспала. Она поспала чуть больше пяти часов. Не удивительно, что Элайза проголодалась. Она чуточку подвинулась, и возле нее что-то зашуршало. Она увидела, что это было письмо Неда.

Прости, что я уехал так внезапно, но я должен вернуться к работе. Я люблю тебя, дорогая Лидди, и мне жалко, что я сержу тебя. Ладно тебе – я только и делаю, что извиняюсь! Пожалуйста, пойми, что я работаю только ради тебя – я думаю только о тебе и Элайзе. Теперь я продал «Хижину художника» и могу начать работу над чем-нибудь еще. Я хотел сказать тебе до нашей вечерней ссоры, что Галвестон намерен выпустить ограниченный тираж гравюр «Соловья» и заплатил мне двести фунтов. Ты будешь висеть на стенах по всей стране, моя Лидди.

Я понимаю, что материнство – не то, что ты ожидала. Конечно, тебе кажется, что мы живем убогой жизнью в этом домике. Но ты прояви терпение, дорогая, и поверь мне. Разве я не говорил тебе о моих планах? Я стараюсь только ради тебя. А теперь и ради нашей Элайзы, которая будет расти в красивом доме, полном счастья. Для нее и для ее мамочки я пишу картины и создаю наш рай. Ладно, больше ни слова…

Не сердись – ведь я люблю тебя больше всего на свете.

Лидди сердито скомкала письмо. Элайза вздохнула и пискнула, потеряв сосок. Лидди забеспокоилась. Но малышка тут же продолжила сосать, и Лидди расслабилась и раздраженно швырнула бумажный комок. Он пролетел через крошечную комнатку, ударился о стенку и закатился под кровать.

Упоминание о «Хижине» задело ее болезненное самолюбие. Нед представил картину на Летней выставке, и публика приняла ее с восторгом. Однако Лидди, хоть и восхищалась картиной, все равно невзлюбила ее. На ней была изображена Лидди в ее побитой молью бархатной накидке с капюшоном; она шла по продуваемому ветрами общинному выпасу, придерживая шляпу с пером; Офелия тянула ее за поводок. На заднем плане виднелся их маленький надвратный дом. Нед замечательно передал ощущение весеннего ветра, свежего воздуха, стремления резвой собачки промчаться по полю. Картина имела огромный успех, даже у напыщенных старых набобов-академиков. Все оценили умение Неда передать характер персонажа и свет.

Но он назвал картину так: «Жена художника. Собака художника. Хижина художника». Словно все это была шутка. Словно они жили только ради него и благодаря ему. Нервно улыбаясь, Нед объяснил ей, что это сатира на английский мужской менталитет. Лидди, уставшая от плача Элайзы, злилась, когда посетители говорили, что ребенку нужна кормилица, сидела в Хэме, никого не зная и ужасно скучая по Мэри. Она заявила, что он ужасно пафосный и что она не намерена быть частью списка наряду с собакой и вполне приличным домом; пускай он маленький и темный, но он никакая не хижина. Нед, терпеливо улыбаясь, снова повторил, что теперь, когда у них родилась Элайза, надвратный дом уже для них не годится и что она сама сотни раз говорила ему об этом. Что он работает круглые сутки, чтобы изменить ситуацию. Что она несправедлива к нему.

Ох, черт со всем этим ! Интересно, чем сейчас занят Нед… Лидди подумала об этом, и знакомая змейка злости проползла в ее душе. Она очень устала – от своей злости на него, от грусти, а больше всего из-за того, что ему, казалось, все это было безразлично. Что-то происходило, она знала это с холодной определенностью. Нед не просто наслаждался холостяцкой жизнью вдали от них, там было что-то еще – и она это чувствовала. Он что-то прятал от нее, что-то очень важное. Это ужасно огорчало ее.

Лидди прижала к себе дочку и, когда весеннее солнце осветило голые ножки девочки, впервые заметила, какие они пухленькие, какие прелестные пальчики, само совершенство, словно крошечные фасолинки. А вот на ее нежных ручках папины пальцы, тонкие и проворные. Любовь, чистая любовь захлестнула Лидди подобно солнечному свету, лившемуся в открытую дверь.

Да, было солнечно, и Лидди не могла оставаться в постели в такой день. Ведь она спала пять часов. Кто знал, когда теперь вернется Нед. Она больше не будет его ждать и сама что-нибудь предпримет. Лидди пошевелила пальцами ног. Сегодня мы погуляем в городе, сказала она и еще крепче прижала к себе Элайзу. И я знаю, куда мы отправимся.

Она села, потому что при этой мысли у нее закружилась голова.

– Да, – сказала она, глядя на дочку. – В последний раз.

Оказывается, дом был не такой уж и большой. Казалось, он съежился под полуденным солнцем, а его закрытые ставни были похожи на зашитые глаза.

– Вот, – прошептала она, запыхавшись, потому что тащила Элайзу в горку последние несколько сотен ярдов. – Вот он. – Лидди схватилась за прутья калитки и посмотрела сквозь них на свой прежний дом.

В город она приехала на поезде и пересела на омнибус, следовавший мимо «Хилс» по Тоттенхэм-корт-роуд. Когда набитый автобус грохотал по Северному Лондону и лошади теснились на дороге рядом с другими повозками и кэбами, Лидди крепко держала ребенка, боясь каждой выбоины, каждого толчка, боясь, что отвалится колесо. Теперь она стала чужой в этом городе. Совсем другим человеком.