Хэрриет Эванс - Сад утрат и надежд [litres]

Воскресным днем в октябре 1916 года, сама не очень понимая, зачем она это делает, Мэри вошла на станцию метрополитена и проехала через весь город до Хайгейта. И вот она уже стояла перед своим бывшим домом и смотрела сквозь калитку.

Было холодное пасмурное утро. Прошло двадцать пять лет с тех пор, как она была там в последний раз, и сейчас не очень представляла себе, что ей делать дальше, или что она скажет, или даже что обнаружит. Больше десяти лет она ничего не слышала ни о ком из ее родных – они тоже не знали, где она, – ее устраивала такая ситуация.

Она потуже запахнула потертую и линялую шаль и сунула руки в карманы темно-синего жакета, который сшила сама. В окне отцовского кабинета горела газовая лампа. Мэри толкнула калитку.

Первым признаком перемен стала черная краска, которая отслоилась и прилипла к ее перчатке, обнажив слой рыжей ржавчины. Калитка заскрипела и даже взвизгнула. Высохший плющ висел на крошившихся кирпичных стенах.

Неуверенным шагом Мэри шла по щербатой садовой дорожке. Она поискала глазами, не остались ли в саду хоть какие-нибудь цветы, но все исчезло. Доживали свой век, засохли и кусты, когда-то тщательно подстриженные. Мэри постучала дрожащей рукой в дверь.

Ответа не было. Немного подождав, она постучала еще раз. Свет в холле, видневшийся сквозь непрозрачное узорчатое стекло, внезапно пропал. Заинтригованная и понимая, что не боится, Мэри снова постучала, уже громче.

– Алло? Отец? – позвала она сквозь дверь. – Есть кто-нибудь дома?

Она заморгала, когда ей почудился шорох юбок – дверь всегда открывала Ханна, бесшумно ходившая по дому, если на месте не было Гамбол. Но Гамбол давно уволена. А Ханна умерла и похоронена на том же кладбище, что и маленькая Элайза.

Мэри помолчала, прислонилась к двери, ощущая легкое головокружение. Этим утром она была голоднее обычного, потому что миссис Мак-Реди отказалась кормить ее завтраком, пока не получит плату за комнату, и Мэри ничего не ела почти сутки.

– Отец! – позвала она, прижав ухо к двери, и явственно услышала, что за дверью кто-то есть. Кто-то ходил по дому, скрипели половицы, но никто так и не открыл дверь. Мэри, усталая и голодная, обнаружила, что сердится.

– Мисс Брайант! – Она уже кричала, ей было плевать на все. – Брайант, вы слышите меня? Мой отец там? – Она подошла к окну и заглянула в отцовский кабинет, ожидая, что сейчас ей станет страшно. Но страха не было.

По сравнению с тем, что было, в кабинете ничего не осталось. Исчезли массивный стол из красного дерева, огромное бюро у стены, шкафы со стеклянными дверцами, наполненные бумагами, безделушками и сувенирами, свидетельствами отцовской расточительности. Там стояли лишь маленький дешевый стол с горевшей на нем газовой лампой, и стул. Все было выскоблено, вымыто, и вонь от карболки проникала даже через окно. На столе лежала маленькая стопка бумаг, больше ничего. Когда Мэри смотрела жадным взглядом на родительский дом, ее глаза заметили движение в открытой двери кабинета, ведущей в холл. Она увидела женскую фигуру, стоявшую возле лестницы.

Мисс Брайант. Она не догадывалась, что Мэри отошла в сторону, и, стоя в холле, с ужасом смотрела на дверь. Ее сальные волосы, совершенно седые, были кое-как заколоты над ушами и на голове. Все остальное было безукоризненным, сверкало чистотой, но сама она? Она была грязная – черное платье в дырах, туфли стоптанные, на одной не было каблука. Зубов тоже не было, она шамкала деснами, ее пальцы непрестанно хватались за губу. Те самые пальцы, которые когда-то заплетали волосы Лидди в мучительно тугие косы, которые щипали до синяков, били, царапали, привязывали девочек к стулу. Теперь они терзали губу хозяйки, потом одергивали грязное, черное платье. Мэри видела, что ткань была грубая и рвалась там, где пальцы Брайант механически скребли ее.

– Выпустите меня. Выпустите меня. Выпустите меня. Выпустите меня. Выпустите меня. Пожалуйста. Выпустите меня.

Мэри подошла к другому окну и заглянула в гостиную, где в былые счастливые дни они проводили воскресные дни, рождественские праздники, пили чай, где дети сидели в шезлонге у камина, когда у них болели уши, где до потолка стояли полки с книгами в позолоченном переплете.

Но теперь все исчезло. Ничего не осталось.

Из дома исчезли все. Сначала ее мать, потом она и ее брат с сестрой, слуги, потом ее отец, потом стали исчезать мебель и вещи, а комнаты вычищались до блеска. А в коридоре, почти загороженная лестницей, стояла мисс Брайант.

Теперь Мэри видела выражение ее лица, полностью отсутствующее; она глядела куда-то в пустоту старыми ревматическими глазами, в них был ощутимый страх. И Мэри догадалась, что Брайант даже не замечала ее. Она была безумна .

Она не замечала никого и ничего и думала, что снова сидит во Флитской тюрьме. Мэри вспомнила об этом; обрывки воспоминаний витали вокруг нее словно клочья тумана. Однажды ей пришлось отрезать волосы, чтобы заплатить за еду; она рассказала об этом Мэри, когда расчесывала ее волосы, и Мэри заплакала. Сейчас она уже не помнила почему – от жалости или от боли.

Из дома по-прежнему слышался тихий голос.

– Выпустите меня. Выпустите меня. Пожалуйста. Выпустите меня.

Мэри поняла, что стоять тут было бессмысленно. Маминого ковра наверняка уже нет. Но он ей и не нужен. Глядя на огромный дом, она удивлялась, куда могло все деться. Что Брайант сделала с мебелью, с вырученными за нее деньгами? Отдала их своей странной церкви? Или потратила на что-то? Они никогда уже не узнают этого. Никогда.

Она в последний раз посмотрела на крошечную черную фигурку, застывшую в коридоре. На это жалкое, сломленное существо, причину краха их семьи. За Брайант в окне столовой виднелись деревья Хайгейтского кладбища. Там лежали мама, и Пертви, а теперь, возможно, и отец. Мэри прижала к губам свои тонкие пальцы с обгрызенными ногтями; слезы капали из ее глаз на темно-синий жакет. Они сверкали на полуденном солнце, выглянувшем из-за облаков, маленькие, прозрачные шарики. Теперь остались только она и Лидди.

Мэри заставила себя уйти. И поняла, что теперь у нее был бесценный дар – свобода. Она была свободна, по-настоящему свободна. Все ушло – все осталось в прошлом, – она открыла калитку и снова вышла на улицу.

– Не может быть – Мэри?

Рядом с ней раздался хрипловатый, спокойный голос; чья-то рука легла ей на плечо. Мэри вздрогнула от испуга.

– Прости, моя дорогая…

Мэри повернулась, словно во сне, и оказалась лицом к лицу с ним.

– Ты… – У нее закружилась голова, рука взлетела к щеке. Он выглядел старше – конечно – прибавилось морщин, волосы отступили со лба, но глаза и лицо были все те же, веселые и ласковые. Он был по-прежнему стройный, не налился жирком, как многие мужчины среднего возраста, чьи жены платили ей за переделку их жилетов. Не отрывая от нее глаз, он наклонился и снял шляпу.