Хэрриет Эванс - Сад утрат и надежд [litres]

– Дорогой, нужно подрезать инжир, чтобы он был не выше стеклянной крыши, – терпеливо сказала Лидди. – Пока ты этого не сделаешь, у тебя не будет нормального света. Да и птицы загрязнили все стекла пометом. Нед, это легко исправить. Я попрошу Дарлинга…

– Спасибо, но я сам очищу свою студию. «Позволь мне как старому другу…» Да как он посмел!

Лидди поерзала в кресле, сгибая свои онемевшие пальцы. Тяжелый шелк ее розового платья прилипал к ее телу в духоте Голубятни. Она позировала Неду уже неделю целыми днями почти с рассвета – он хотел начинать в пять утра, но она отказалась, заставив его приступать к работе в семь, когда Джон еще спал и по дому хлопотала только Нора, их новая служанка. Казалось, все было как в старые времена, когда они вдвоем украдкой шли в Голубятню по росистому саду, держась за руки, среди хаоса, коллапса августовских цветов: поникших подсолнухов, накренившихся стеблей шток-роз, отцветавших роз и георгинов, освещенных лучами утреннего солнца. Он давно не писал ее портрет, с «Сада утрат и надежд». Она успела забыть утомительную неподвижность позирования, смешанную с радостью смотреть на него, видеть терзания, через которые он проходил.

Теперь он был старше, почти сорок два года, и его растрепанная шевелюра подернулась сединой. Молодые художники превозносили его, но и насмешек тоже хватало.

– Старик Хорнер раньше умел писать, а потом переключился на детей!

Он был посвящен в рыцари, и Лидди стала леди Хорнер, хотя это для нее ничего не значило. Зато Нед был в восторге и от титула, и от аудиенции у короля, оказавшегося старше и массивнее, чем ожидала Лидди, но необычайно обаятельного. Нед ходил в шелковых жилетах и с тростью – Лидди посмеивалась над ним, мол, он делал это, чтобы выглядеть старше и солиднее, а он сердился, кричал и махал тростью:

– Неправда, черт побери! Не говори глупости!

Он был одержим «Садом утрат и надежд». Она знала это. Сейчас картина вернулась из турне по миру и висела в витрине галереи Галвестона, погруженная в туман отчаяния после смерти Элайзы. Лидди так и не знала точно, в каких городах она выставлялась; знала только, что она зарабатывала деньги, Галвестон часто говорил им об этом. Приезжая в Лондон, они проходили мимо нее, но никогда не останавливались. Но Лидди все равно знала, что Нед вернется и посмотрит на нее. Ей сказала об этом жена Галвестона – что он мог часами стоять перед своей картиной.

Картина, над которой он теперь трудился, называлась «Сиреневые часы. Размышления об Англии. 1914». На ней была изображена Лидди с букетом сирени. Сирень давно уже отцвела, и Лидди не понимала, почему она, нюхавшая отцветшие лиловые кисти, отражала состояние нации, но никогда не спорила с Недом и тем, как он видел свои картины. В глубине души она надеялась, что он перестанет возвращаться в своем творчестве к теме Англии и Империи. В последнее время эта тема владела всеми его мыслями, хотя Лидди, казалось, была единственной, кто так считал. «Мы построили Ниневию», его последняя картина – мускулистые молодые парни и девицы, позирующие на ступенях Мемориала принца Альберта, – стала плохо замаскированной метафорой мощи Империи. По мнению Лидди, это была инверсия «Встречи», прославившей его картины. Только там молодые люди были личностями, идеалистами. Даже в «Духе эпохи» панорама рабочих на Стрэнде, представлявших у Неда британскую индустрию, несла свою символику с радостным, праздничным изяществом. В картине «Мы построили Ниневию» люди были всего лишь символами. ПРОМЫШЛЕННОСТЬ. ИСКУССТВО. ВЗАИМОПОНИМАНИЕ МЕЖДУ НАРОДАМИ. У девушки, представлявшей «Любовь к прогулкам», казалось, из спины росло дерево, похожее на дуб. «Интересно, что, он у нее вместо зонтика или она несет его, чтобы подарить подружке?» – ехидно прошептал Джон матери на Летней выставке, но она поскорее велела ему замолчать.

Лидди поправила прическу и поглубже сунула в свои пышные волосы державший их гребень.

– Милый, можно сделать маленький перерыв? – спросила она, опуская кисть, заменившую ей букет сирени. Письмо Далбитти ждало их в доме, когда она пришла на ланч. – Я должна написать отцу. Или написать Мэри – может, она слышала что-то об отце. Или мне следует поехать самой…

– Он использует тебя, чтобы выманить Мэри, – резко ответил Нед. – Твой отец не умер, Лидди, неужели тебе не понятно?

Она взглянула на него с растерянной улыбкой:

– Ох, любимый мой, боюсь, что он умер, потому что…

– Нет, Лидди, как хочешь, но тебе нельзя ехать в твой прежний дом! Там будет та женщина, будь она проклята. Она обязательно устроит тебе какую-нибудь пакость. К тому же сейчас в Лондоне небезопасно, там много войск.

– Я считаю, что должна это сделать. Прошло так много времени, четырнадцать лет. – Она опустила руки. – О боже.

Он кивнул.

– Только дай мне закончить «Сиреневые часы», – взмолился он. – После этого я отвезу тебя в Лондон. Мы сделаем это с шиком. Я сам поеду с тобой в Хайгейт. – На его лице появилось странное выражение. – Нам не нужны его деньги. У нас есть деньги. Слишком много денег…

Она устремила на него нежный взгляд.

– Ой, Нед. Конечно, мне безразлично, оставил ли он деньги. Я уверена, что там ничего не осталось. Я хочу… просто я хочу знать точно, ведь он мой отец. Может, Мэри… – Она горестно вздохнула, потому что по-прежнему тосковала по своей сестре, даже через четырнадцать лет после смерти дочки, тосковала до физической боли в груди. Часто она разговаривала с сестрой во сне и просыпалась с уверенностью, что сестра была рядом с ней. Они говорили о новом пальто, интересной книге, забавной поговорке Ханны… В ее снах Мэри сидела рядом, ее маленькое лицо, похожее на сердечко, озарялось смехом; они сидели вдвоем, склонившись над рисунком или цветком…

Но потом всплывало воспоминание о Мэри, понурой от стыда, о рыданиях Зиппоры, когда она наконец пришла через две недели в комнату Лидди, заплаканная, с покрасневшими от слез глазами… «Я видела, как он выходил из ее комнаты в тот раз, много раз, но молчала». О глазах Элайзы, направленных с ужасом на мать, как дочка пыталась дышать и не могла, и тогда сердце Лидди вновь ожесточалось. Годы не смягчили ее боль утраты.

– Конечно, моя любимая Лидди, – сказал он. – Я отвезу тебя, когда смогу. А пока давай продолжим?..

Через несколько минут в дверях студии послышался голос:

– Мама?

– Что, сынок? – отозвалась Лидди. Нед наклонился над холстом, чуть ли не касаясь его носом, и яростно скреб мастихином, что-то бормоча. Лидди знала по опыту, что сейчас он не заметит, если даже в студию нагрянет взвод солдат.

– Я не стану нарушать твою позу, – сказал Джон, подходя к ней и тряхнув золотистыми кудрями, свежий как цветок. Плавным движением он снял с себя соломенную шляпу и положил на каменную полку. Лидди с нежностью смотрела, как он мрачно понюхал кисть. – Это что, заменило сирень?