Валерий Генкин - Повесть о печальном лемуре

Так у них и повелось. Устав считать овец, думать о ногах (говорят, кровь отливает от головы и сон приходит быстрее), поиграв с прочими приемами, Елена Ивановна тихонько бормотала:

— Ну ладно, заводи свою шарманку.

Просьба эта тут же находила отклик в сострадательном сердце ВИ, и он, не выплывая из сна, успевшего затянуть его в теплый ватный мир, начинал:

— Дело было так…

Был он не таким уж Мишкой, а вполне даже Михаилом Сергеевичем, в допенсионном прошлом физиком, философом, писателем, поэтом, художником, и не всем понемногу, а очень даже помногу: печатал ученые статьи в ученых журналах, а рассказы и повести — в журналах литературных, картины, как положено, выставлял в галереях, а о его стихах как-то раз тепло отозвался аж сам Евгений Александрович Евтушенко. Почему же все это в прошлом? Разве возраст помеха таким занятиям? Нет, конечно. Нам не известно, какие именно обстоятельства склонили Михаила Сергеевича к подобной перемене, но есть одно предположение, для Михаила Сергеевича, безусловно, лестное: а не причиной ли этого дауншифтинга внезапно нахлынувшее осознание ограниченности своих талантов — в науке, литературе и прочих искусствах — в сочетании с изрядной ленью? Вроде как зачем пыхтеть, если до Эйнштейна с Витгенштейном, Гегеля с Гоголем, Бродского с Высоцким, да и всех Брейгелей, что Питеров, что Янов, — не дотянуться. Эх, побольше бы таких совестливых лентяев…

Тут, конечно, надо бы пояснить, а почему, собственно, он Миша? С именами ох как трудно. Гениальные придумщики имен, Илья Арнольдович с Евгением Петровичем и Михаил Афанасьевич с Николаем Васильевичем, недостижимы, остается только завидовать. Да и придумай я сам Ухудшанского с Шершеляфамовым или Антипатра Захаровича с Сысоем Пафнутьевичем, они не подошли бы — не тот жанр. Можно было соседа Виталия Иосифовича назвать Мокием Парменовичем или Эпаминондом Максимовичем, но права на эти имена давно закреплены за Александром Николаевичем и Антоном Павловичем. Разгадка же имени Миша проста как яичница: так и вправду звали соседа ВИ по деревне Теличено Старицкого района Тверской области: Михаил Сергеевич Никитин.

С ВИ они сошлись на почве взаимной приязни-неприязни, рожденной в том числе и профессиями: редактор и писатель, что тут говорить, коса и камень, тьфу, волна и пламень, нет, опять не так, ну в общем понятно… Затевал разговор обычно трепач Миша, а желчный молчун ВИ поначалу больше слушал, играя по привычке губами, терпел-терпел, да и бросался поправлять — редактировать .

— Как мне кажется, — вещал Миша, — для писателя есть два способа творить. Один, свойственный классикам, можно сказать, магистральный путь русской литературы, — уподобиться демиургу, создать свой мир, некое пространство от каморки папы Карло до бескрайней вселенной какого-нибудь фантаста, обустроить его, обставить всякой всячиной, заселить живностью и людьми, снабдить это население внешним видом и внутренним миром, который принято называть душой, сочинить для них историю жизни, связать их всякими отношениями, заставить страдать и ликовать, творить добро и совершать гнусности, ну и прочее… Второй же способ — не заниматься всем этим нудным строительством, а просто снять зажимы, отключить самоконтроль, погрузиться в мир — прожитый и проживаемый — и писать что Бог на душу положит, а уж тут — что положит, то и получится.

— Есть еще третий путь, — скрипел ВИ, — самый милосердный. Преодолеть этот зуд. Если у тебя есть фонтан, заткни его, дай отдохнуть и фонтану. Цитирую по памяти.

Время завтрака, однако. День будний, яичницы не жди — гречневая каша, густо сдобренная петрушкой, и чашка цикория под бутерброд с сыром. Последний — экстраматерый чеддер — ежемесячно привозит зять из Лондона, где уже давно обосновалась дочь Ольга с семьей, мужем и тремя внуками. И правда, давно: если старший, студент Эдинбургского университета, еще помнил «В лесу родилась елочка», то младшие были взращены на Jingle bells, jingle bells, jingle all the way . Вожделенную же яичницу строгая Елена Ивановна подавала только раз в неделю, по субботам, беспощадно контролируя уровень холестерина Виталия Иосифовича. Вместе с тем со свежайшими яйцами в семье было вполне благополучно: четыре курочки породы (а точнее, кросса) Hisex Brown населяли небольшой, собственными руками выстроенный птичник с выгородкой для прогулок и что ни день давали по яйцу каждая. Впрочем, такое усердие было присуще этим птицам не всегда, и судьба соседских кур подвигла Мишу на сочинение рассказика, озаглавленного вполне традиционно:

Нет, строгий читатель, я не тщусь обрести славу Ирвинга Стоуна, чей роман о Винсенте Ван Гоге с таким названием — Lust for Life — прочитал в далекой юности, прочитал и восхитился, и сопереживал гениальному (как выяснилось позже, судя по ценам на его картины, — другие критерии не столь надежны) художнику. Не о трудной судьбе полубезумного гения пойдет здесь речь, а совсем наоборот-всего лишь о курах, глупейших созданиях, для которых мой сосед Виталий Иосифович Затуловский, преодолев природную и горячо мною одобряемую лень, возвел довольно просторный курятнике прогулочным двориком. Прямо-таки усадьба. В дощатом домике, как и положено, насест (палка от стены до стены на высоте чуть меньше метра), два устланных сеном гнезда для яиц — все устроено по извлеченным из Интернета инструкциям. К птицам этим чета Затуловских относилась по-доброму, кормила не только покупным комбикормом, но и свежей зеленью: Елена Ивановна, жена Виталия Иосифовича, что ни день рубила для курей молодую свекольную ботву и капустные листья, собирала какую-то особенно ими любимую курчавую травку, что росла на опушке леса в полукилометре от дома, не ленилась подкосить для них и нежной свежей травки за забором, а еще скармливала им червей, извлеченных из грядок, и жирных белых личинок из компостной ямы. Что до самого Виталия Иосифовича, он не ленился каждую субботу вычищать домик, выносить свалявшуюся загаженную подстилку и покрывать пол толстым слоем чистой измельченной травы, порождаемой газонокосилкой. Птицы отвечали на эти заботы ежедневным подношением четырех яиц, так что на кухне Елены Ивановны недостатка в яйцах никогда не было да и мне как соседу то и дело перепадал десяток. Так повторялось из года в год с мая по октябрь, а когда поздней осенью Затуловские и их престарелый пудель Ларсик покидали свое поместье «Веселая пиявка» (название обязано обилию этих гладких вихлястых кровопийц в ближайшем пруду) и уезжали на зимние квартиры в город, кур не резали, как можно было ожидать, а передавали на передержку другу Равшану, который круглый год жил в селе Байково километрах в двадцати от нашего Теличена и имел немалое хозяйство, в том числе и своих кур во множестве. По весне четверка возвращалась в родной курятник, и все повторялось. Конечно, благостная эта жизнь не могла продолжаться долго, каждые три года куры переставали нестись, Затуловские покупали новых, а старых оставляли Равшану, и об их судьбе, по молчаливому согласию, никто более не упоминал.