Валерий Генкин - Повесть о печальном лемуре

6. В сотейнике растопить 40 гр. сливочного масла и влить 1 стакан процеженного куриного бульона. Когда смесь нагреется, добавить порциями муку (2 ст. л.) и хорошо размешать, чтобы не осталось комочков. Убавить огонь и томить до густоты сметаны.

7. Одну треть теста отложить — она понадобится для «крышки» пирога. Остальную часть теста раскатать и выложить в смазанную маслом форму. На тесто выложить начинку и равномерно залить ее бульонной смесью.

8. Оставшееся тесто раскатать, выложить поверх начинки, защипнуть края и смазать желтком, взбитым с небольшим количеством воды. Сделать несколько проколов кончиком ножа, чтобы выходил пар.

Вот и все, кушайте, Иван Сергеевич.

— Ладно, — покивал Миша, — имей в виду, у меня тут еще Капиталина Лазаренко обнаружилась во вполне играбельном состоянии, «Вишневый сад».

— Ага, как же:

Она ее из Польши привезла и пела у Утесова. Неужто ее записали на семидесяти восьми оборотах?

— Вполне могли, да у нас патефонные пластинки долго выходили, их сорокопятки и долгоиграющие вытеснили только к концу шестидесятых.

— А песня с историей. Я ее слышал и на польском, и на французском, и на английском. А изначально она французская, был такой Луи Гульельми, испанец, точнее каталонец, да еще предки у него из Италии, но жил он в основном во Франции, такой вот европеец в полном смысле слова, иллюстрация глобализма, хотя тогда такого слова не было. Псевдоним он взял французский — Луи Ги. Прославился, когда написал для Эдит Пиаф ее знаменитую «Жизнь в розовом», La vie en rose . А потом сочинил такой вот легкий джаз, на английском эта песня называется Cherry Pink and Apple Blossom White . Там труба потрясающая в оркестре Переса Прадо. А у нас в школе ее наш оркестрик исполнял, а пел, причем по-польски, наш историк Борис Павлович, пел и на скрипке играл. Еще в его репертуаре была эта — «Раз пчела в ясный день весной», помнишь? Ее потом Евстигнеев пел в «Зимнем вечере в Гаграх». Тоже, кстати, француз написал, Анри Сальвадор, знаменитейшая фигура, можно сказать, французский рок породил на пару с Борисом Вианом… Борис, кстати, не Виан, а Павлович, историк наш, ну чудо что за мужик для учителя пятидесятых-то годов. Пиджак «букле», брюки заужены, галстук завязан ловко. Голоса не повысит. Девки тают. Ох, ну да ладно, про это уже Генкин писал в «Санки, козел, паровоз». А что там на обороте твоей Лазаренко?

— А вот это:

Так что завтра можно послушать.

Уже уходя, ВИ нечаянно задел «мышь» на столе Миши и разбудил заснувший монитор. Остановился: что за очередной рассказик ваяет приятель?

— Всего один вопрос, пожалуйста! — Таким заискивающим голосом обычно обращаются к начальнику, если тебя одолевает желание плюнуть ему в морду, а ты терпишь из последних сил. — Я больше не буду вас беспокоить. Что вы подумали, когда этот мерзавец, угрожая ножом, заставил вас раздеться?

Женщина не впала в истерику, хотя настырность журналиста просто-напросто взывала к этому. Она подняла припухшие от слез глаза и тихо спросила:

— Вы знаете, какую профессию называют древнейшей?

Растерявшийся было парень быстро пришел в себя и ответил с обаятельной улыбкой:

— Насколько я помню, так называли проституцию, торговлю, так сказать, телом.

— Именно, — устало сказала женщина. — А известно ли вам, что называли второй древнейшей профессией?

— И что же?

— Хороший роман написал американец Роберт Сильвестр, вам непременно нужно почитать. Так и называется: «Вторая древнейшая профессия». Это про вас, журналистов. Проститутки торгуют своим телом и получают деньги и презрение общества. Вы тоже торгуете — не телами, ваши дряблые, пропитые и прокуренные тела никто не купит, вы торгуете чужими душами и судьбами, слезами и бедами, товар ходкий, вы неплохо зарабатываете и к тому же получаете известность и уважение. Хочешь подробности о том, что я чувствовала, когда он меня насиловал? Слюни текут? Так вот, ягненок он по сравнению с тобой, мерзавец — это ты. Убирайся, мать твою, а увижу тебя еще раз, выцарапаю твои похотливые гляделки…

«Новый жанр, похоже, осваивает Мишка», — подумал Виталий Иосифович. И, задержавшись на шатком крыльце, решился:

— А ты это, приходи через часок, поможешь березу завалить.

Он побрел к дому, по обыкновению ворочая в мозгу всякую всячину. Вот и сейчас ему не давали покоя последние кадры фильма «Екатерина Воронина» (ну назовите мне человека, находящегося в здравом уме, который бы помнил этот фильм, да еще эти кадры, да еще озабоченного тем, что на этих кадрах происходило). А происходило там вот что. Уезжает неведомо куда снятый с работы большой пароходный начальник, сидит уже в вагоне, читает газету, ждет отправления поезда. И тут влюбленная в него Людмила Хитяева, из-за которой его и погнали из начальников, запыхавшись, прибегает на перрон и отчаянными глазами смотрит на него в окно. Начальник-уже-неначальник, естественно, выскакивает из вагона, они обнимаются — ура! Звучит вдохновенная музыка Шварца, правда, не Исаака, а Льва, — и, в сущности, все. Поезд уходит, а как же чемодан? Судьба багажа волновала юного Виталика в 1957 году, когда он увидел этот фильм в первый (и последний) раз, и вот уже больше шестидесяти лет его мучит этот вопрос: что стало с чемоданом? Мучил, занозой сидел в мозгу, когда Виталий Иосифович вступил в пределы своей ухоженной тщанием Елены Ивановны усадьбы, оставив позади убогую Мишкину избушку.

Михаил Сергеевич Никитин купил, сбежав из Питера после того, как они с женой разошлись окончательно. Здесь на чердаке он и обнаружил этот патефон и, не пожалев денег, привел в порядок. Увлекся, принялся собирать старые пластинки. А потом оказалось, что слушать их вместе с соседом Затуловским куда приятнее, чем одному, не говоря уж о том, что тот почти о каждом исполнителе, о каждой песне находил что сказать и обожал плести свои майсы, которых супруга его, Елена Ивановна, терпеть не могла. Так что старики буквально нашли друг друга. Зимой они жили в городе — один в Москве, другой в Петербурге, видеться не могли, а уж с мая по октябрь безвылазно сидели в этой заброшенной деревеньке в десяти километрах от древней Старицы. При этом ВИ обитал во вполне приличном, пусть и небольшом, доме, а жилище Миши никуда не годилось, крышу он то и дело латал, печки вообще не было — ее развалины он вынес сразу после покупки дома, из щелей в полу несло холодом, хозяйства никакого Михаил Сергеевич не вел, крохотный участок, соток восемь, зарос сорной травой, дикой розой и борщевиком, и только в палисаднике он заботливо выращивал флоксы — дань воспоминаниям о послевоенном дачном детстве. Но Мише здесь нравилось: никто не давал указаний — помыть посуду, вытереть пыль, убрать свои носки, сходить туда, принести сюда, не сидеть сиднем, не стоять столбом. Кроме флоксов заботился Миша только о своем патефоне и едва живом сорок первом «москвиче», на котором раз в неделю ездил в Старицу за, как он говорил, пряжмом, а проще — харчами. Если Виталий Иосифович уже подобрался к восьмидесяти, то Миша был года на полтора помоложе, но полагал при этом, что жизненного опыта у него побольше: он успел трижды жениться, и все три жены не смогли оценить важности его внезапных погружений в бездны собственного внутреннего мира, а то и дело теребили, требуя каких-то нелепых действий, толкая к бессмысленной суете. С последней, самой терпеливой, женой Лялей он прожил аж восемь лет, но и Ляля не выдержала. В результате они освободились друг от друга, и Миша оказался в крошечной однушке на Приморском проспекте в районе Черной речки, а на полгода — от майского тепла до первых морозов — переселялся в эту вот избушку. Зато теперь все пучины внутреннего мира были в его полном распоряжении. Без сожаления расстался Михаил Сергеевич с прежней жизнью, наполненной вроде бы важными делами — но и неизбежной суетой. А из занятий молодости, отринув почти все, оставил ради баловства сочинение рассказиков. Когда-то он на пару с другом детства Авдеем Каргиным кропал их во множестве, и несколько десятков таких сочинений появились в журналах и сборниках. Окрыленные успехом, друзья написали большой фантастический роман, из которого, как было принято, во все стороны торчали большие фиги. И вот с этим произведением было связано их первое — тогда еще шапочное — знакомство с Виталием Иосифовичем Затуловским. Когда Миша с Авдеем приехали в Москву проталкивать свой роман в издательство «Московский рабочий», где ВИ был внештатным редактором-рецензентом — должность, созданная специально для отпугивания графоманов, — тот, почмокав по обыкновению губами, раскрыл не очень молодым молодым соавторам глаза на то, какое убожество они притащили. После чего смягчился и сказал, что ему это убожество очень даже по вкусу и он будет его рекомендовать к изданию, если они уберут половину фиг. Так что в определенной степени дал путевку в жизнь: роман напечатали. Впрочем, путевкой этой они не воспользовались из-за внезапного маневра Авдея Каргина Авдей походя лихо сочинял сюжеты, но был беспросветно ленив — ну да, труд упорный ему был тошен и тому подобное. Мишу отличала усидчивость, но без Авдеевой изобретательности дело шло туго. А потом главный поставщик сюжетов свалил в Израиль, где из Авдея превратился в Авнера и благополучно живет на пособие репатрианта в Бат-Яме, заполняя досуг игрой в нарды со стариками на набережной и сочинением отнюдь не романов, а электронных писем прежнему соавтору, в которых подробно описывал состояние всех частей своего организма — от волос и зубов на севере до колен и лодыжек на юге, по пути уделяя особое внимание желудочно-кишечному тракту. Упомянутая выше лень не дала Авнеру сколько-нибудь серьезно продвинуться в иврите: помимо формул вежливости он овладел только числительными — надо же было ходить на рынок. Получается, что именно Авдей, ставший Авнером, первым понял смысл несуетной жизни, чем в немалой степени подтолкнул Мишу к деревенскому выбору, а там, вдруг — ба! — его соседом оказался тоже отошедший от дел Виталий Иосифович Затуловский.