Шамиль Идиатуллин - Последнее время

Впрочем, большинство мары, не говоря уж о прочих людях, про ортов не слышало и слышать не хотело, ибо знало: никаких ортов нет.

Кул тоже это знал, почти всегда. Но с недавних пор он знал, что Махись есть. А орт он, чуд, странный человек или нелюдь безголосая и безымянная, было не так уж важно.

Махись – его спаситель и его друг. Единственный – ну, до сегодняшнего дня. Сегодня у Кула появились новые друзья. Настоящие. Это обстоятельство, конечно, не убирало из жизни Кула Махися. Он все равно друг. Пока, по крайней мере. Внезапный, туповатый и надоедливый даже больше, чем обычно.

Самое смешное, что никто из споривших, знавших и сомневавшихся не замечал Махися. Скользили по нему взглядом, проходили мимо, почти наступали на него – нечасто, но пару раз бывало, – и не замечали. Как не заметил сам Кул, когда падал в тот ручей, хотя позднее не раз видел Махися распластавшимся по дну родника или пруда и удивлялся: неужто можно не заметить выпученные глаза, болтающуюся по течению бородку и блаженно наглаживающие дно пальцы рук и ног, которые в воде словно расслаиваются так, что неверные отражения колыхаются и плавают поверх настоящих ладоней и пяток?

Письмари увидели Махися сразу. Оба.

Сперва они сами потерялись из виду, но Кула видели и ждали. Эйди усмехнулся, когда Кул, взмокший от усилий и отчаяния, выскочил на холм, часто задышал с облегчением и побежал помедленнее, а потом пошел к ним, стоявшим ниже по склону, видимо, так, чтобы не быть замеченными от Смертной рощи и от яла. Кул шел, стараясь не показывать обиды и не озираться на Махися. Тот с явным неудовольствием беззвучно выплясывал за спиной письмарей, время от времени болтаясь, как на качелях, между столбами рук, упертых кулаками в землю. Так он злился на Кула. Ноги у Махися при этом втягивались в туловище, а лицо делалось серо-бурым и сморщенным, как отваренная свекла.

Пусть себе злится, подумал Кул. Привычку завел. В прошлый раз обиделся на выструганную из ясеня основу лука, чуть раньше – на купоросовый рассол для кожи, который Кул завел в прилесном бочажке. Что оскорбило Махися теперь, Кул выяснять не собирался. Его ждали дела поважнее. Небо щедро, дождались.

Кул настиг письмарей и остановился, тяжело дыша. Он придумывал, что сказать. Если про письмо Чепи, то все тут и кончится. Кул получит ненужный ему и вряд ли нужный даже Чепи, раз она скрылась, листок в обмен на отказ от главного желания жизни, от самой жизни, от свободы. Нельзя о нем напоминать, значит. Но чего он бежал-то тогда?

Кул лихорадочно сочинял умный вопрос, а они ждали. Эйди терпеливо, Ош – поглядывая по сторонам, будто чая непогоды, хотя небо было чистым.

Кул не придумал ничего умного и сказал честное:

– Заберите меня.

– Куда? – спросил Эйди спокойно, будто этого и ждал.

– Куда угодно. Вы же к шестипалым сейчас? Вот туда.

– Ты не шестипалый.

– Ну… Вы тоже.

Эйди кивнул, хотел что-то добавить, но вместо этого спросил:

– Куда хочешь-то?

– В степь, – признался Кул тихо, сам не заметив, что говорит на родном языке, так, что получается «на волю».

Эйди, кажется, понял. Покосился на Ош, которая дернула ртом и снова отвернулась, и уставился на Кула, разглаживая и приминая бороду. Кул добавил, теряя уверенность:

– Я оттуда, мне туда и надо. А уйти не получается.

– А с нами получится?

Кул медленно вытер лицо рукавом, чтобы не заорать. Эйди прокартавил что-то длинное, Ош ответила коротко и решительно, повернулась и пошла к берегу. Запретила, с ужасом понял Кул. Колени ослабли, но плюхаться в траву было не по-мужски и не по-степному. Вот гадина, подумал он бессильно. А еще одета так же. Себе одной степь оставить хочет, что ли? Не гадина, а жадина?

– Пошли, – сказал Эйди. – Только побыстрее.

Солнце сверкнуло ярко и нежно, и небо стало, наверное, таким, как в степи, огромным и обнимающим. Кул заколотился в разные слова, которые должны были выразить его благодарность, но Эйди уже шагал за Ош, так что пришлось догонять молча.

Но благодарность вперемежку с восторгом и предвкушением разрывали Кула, так что долго молчать он не мог. Он хотел спросить, куда они отправятся, далеко ли будут ехать, сколько еще писем надо раздать, наконец, как и на чем двинутся в путь. Но эти вопросы показали бы, что Кул глуп и несообразителен. Понятно же, что раз идут к реке, значит, собираются отбыть на лодке или на плоту – лайвы, лоди и скипы здесь поодиночке не ходят, незамеченными не остаются и причаливать не могут. Если на лодке, значит, вниз по течению. Значит, к бесштанным южанам, а сначала, может, и в степь. Может, поэтому Эйди его и взял, а Ош согласилась. Она такая же, как Кул. Она его понимает. Может, даже знает.

– А таких, как я и она, много? – спросил он вполголоса и дернул за ремень на груди, чтобы было понятнее, что он имеет в виду.

– Еще есть, – сказал Эйди.

Кул обрадовался – ведь, если повезет, он больше не будет одним таким уродцем. Кул приуныл – ведь Ош, получается, не обязательно его родственница или соплеменница. Кул вздрогнул – ведь Эйди продолжил:

– А таких, как он, много?

И кивнул на Махися, который вырастал бугорком в траве то слева, то справа, негодующе скаля паутинную пасть на Кула.

Кул обомлел, покосился на Ош и совсем обмер. Ош застыла, холодно разглядывая Махися.

– Вы его видите? – с трудом выговорил Кул.

– Ну да, – чуть раздраженно подтвердил Эй- ди. – Кто это?

Махись, поняв, что обнаружен, страшно возмутился, перекинулся из лугового облика в дорожный, подбежал к Ош и стал тыкать узловатыми пальцами, которые Кул за все это время так и не сумел достоверно пересчитать, в ремешки и мягкие сапоги Ош, то раздуваясь так, что становился почти с нее ростом, то спадая до обычного размера, степнячке по пояс.

– Чего раздухарился? – спросил Кул с едкой досадой.

И за Махися ему было стыдновато, и за себя. Кул ведь даже не подумал, что бросает друга, спасителя и утешителя, который теперь останется один-одинешенек. Мары его не видят, а других ортов нет давно. Так, по крайней мере, Кул Махися понял.

Махись зашипел, растопырился и уставился на Кула. И у Кула во второй раз в жизни утек из головы настоящий мир, а вместо него разлился какой-то другой, слишком яркий, слегка выпуклый и с жирным слепящим отблеском, как на утренней капле росы. Да это и была капля, просто сильно увеличенная. И в этой капле была неподвижная середка, в которой крупный голый мары стоял рядом с перекошенным и как будто приподнятым в воздух, но все равно легко узнаваемым Эйди, и был подвижный край: слева шевелилась лесная тьма, а сзади к мары быстро подходил кто-то чуть сгорбленный в перехваченном ремнями, как у Кула, баулы, так называется моя одежда, полуобморочно вспомнил вдруг Кул, бау – ремень, баулы – ременная, вспомнил и тут же забыл.