Шамиль Идиатуллин - Последнее время

– Чепи пропала, – выпалила Айви так резко и грубо, что Кул вздрогнул и посмотрел на нее осуждающе.

– Кул нам сказал, – кивнул Эйди. – Найдется еще, дело молодое. Письмо-то ей мы оставим…

– От кого письмо?

– Прости, мы не должны говорить, только получателю. Кулу отдадим, он Чепи передаст.

– Посмотреть можно?

– Ты читать умеешь? – удивился Эйди, не дождался ответа и пояснил: – Попозже, пока, видишь, руки грязные. Так поможешь? У нас не получается выдернуть, а тебе, может, дастся: мары посадила, мары соберет.

Айви смотрела на стебелек с непроницаемым лицом.

Допрашивает, будто строг, подумал Кул с неудовольствием и стыдом. Будто право такое имеет. А ведь имеет, вдруг сообразил он. Она тут хозяйка, а мы все – нет. Но все равно грубо получается.

Айви подошла к стебельку, присела, поводила руками вокруг него, осторожно взяла двумя пальчиками за основание и медленно потащила из земли тонкий зеленоватый стебель, сплетение белесых нитей, собранную в кокон гроздь бурых клубней, покрытый мелкими шипами синеватый ствол, снова сплетенные в косицу красные нити и будто привязанный к концу косицы желтоватый граненый камушек. Его Айви вытягивала, уже встав на цыпочки и задрав руку к небу. Левой рукой она почему-то себе не помогала.

В просвете между деревьями, на который указывали сцепленные пальцы Айви, с воплем пролетел огромный черный ворон. Вздрогнул, кажется, только Кул.

Желтоватый камушек покачался, чиркая по ядовитым цветочкам борца, лиловым среди лилового. Айви, не опуская руки, спросила:

– Что это?

– Трехсмертник, – сказал Эйди, с трудом оторвав взгляд от камушка. – Лекарство. Очень нужное.

– Не слышала о таком.

Айви так и стояла на цыпочках, вытянув руку к пустому теперь небесному окошку, хотя сохранять такое положение и равновесие ей было непросто.

– Вам не надо, вы этим не болеете, – объяснил Эйди. – Не для вас растили. – И вежливо спросил: – Ты можешь нам его отдать?

Айви обвела взглядом его, Ош, Кула, прислушалась к еле слышной возне куницы, опустилась на пятки, быстро и ловко, но бережно намотала длиннющий корень на ладонь и, помедлив, протянула его Эйди. Ком получился огромным. Эйди принял его обеими руками и погрузил в подставленный Ош веревочный мешок. Мешок исчез в сумке Эйди. Письмарь растер ладони, прижав правую к груди, кивнул Айви, отряхивавшей совсем не испачканные руки, и сказал:

– Большое дело сделала, девочка.

Ош пробормотала что-то на картавом языке, Эйди кивнул и добавил:

– Благодарю, люди мары. Вы очень помогли. Теперь нам пора, простите.

Письмари повернулись и пошли.

Просто пошли прочь меж деревьями и быстро вышли на свет, обливший их и будто лишивший и краски, и спины, и головы, прежде чем стереть из этого мира. Навсегда.

А Кул останется здесь. Навсегда. Точнее, до самой смерти.

Прежде чем исчезнуть из вида, Эйди бережно оправил сумку, прощально махнул Кулу и зашагал в сторону берега.

И это все?

Кул отчаянно глянул на Айви, но она, щурясь, высматривала что-то меж деревьев в другой стороне, против солнца, стоявшего над ялом. Не куницу: та, судя по шевелению травы, мчалась за письмарями.

Даже зверюга стремится к Эйди, а ты стоишь, подумал Кул. Так если мне на прощание рукой помахали, возразил он. Почему на прощание, может, это просто взмах – или даже взмах приглашения. Тебя позвали, а ты стоишь. Хотя нужен им по-прежнему. И они тебе нужны.

И они же письмо для Чепи не передали!

Кул помчался, прыгая через корни и кустарник, выскочил на яростный свет, проморгался и побежал к Эйди, не обращая внимания ни на улетевший с шумом веток возглас Айви, ни на сунувшуюся под ноги и тут же отскочившую куницу, ни даже на Махися, который вдруг показался между рощей и спуском к реке, не в лад, как обычно, размахивая слишком длинными руками.

Потом.

Когда-нибудь.

Эйди и Ош ускорили шаг.

Кул понял, что его все-таки не ждут, замедлил шаг и без особой надежды крикнул:

– Я иду!

И они остановились.

Кул всхлипнул и рванул к письмарям.

Никто не знает, откуда на самом деле берутся орты. Вернее, кого ни спроси, знают все, но каждый говорит по-своему и иначе.

Одни говорят, что орт происходит из шевы, порчи, которую скатывают из срезанных ногтей или волос неприятеля, собственных соплей либо слюны, а также особой земли, прячут в берестяную коробочку, кладут под особое дерево, шепчут особые слова и убирают коробочку под печку. Через две луны в коробочке начинает скрестись ящерка или лопнувшая личинка, из которой выпрастывается костистая бабочка. Она каждую ночь бегает или летает к неприятелю и вредит ему: то сломает хвост корове или напугает ее так, чтобы молоко сразу было кислым, то разметает поленницу или стога, то надует угар через трубу, а дверь приклеит к косяку так, что не открыть. Живет шева недолго, луну-две, а подыхает, прилипнув к телу создателя – и у того появляется несводимое родимое пятно. Поэтому зловредных и мстительных мары узнают по родинкам неприятных очертаний. Но иногда, говорят, шева не дохнет, а находит новую прикормку и новый смысл в соседнем лесу или поле и там вырастает в небольшого тяжелого человечка, который всё знает, но ничего не может сказать, отчего ужасно страдает.

Другие говорят, что орт – двойник человека, который есть у каждого, просто обычно невидим. Он заменяет душу спящему или больному человеку, когда первая душа гуляет по пяти уровням неба, он рисует тень, отражение и следы человека, он бурчит в животе и засыпает в отсиженной ноге и он умирает вместе с человеком. Но если человека убивают подло и неожиданно, орт может не успеть умереть, и тогда он бессрочно и бессмысленно бродит по земле, жалуясь так горько, что от натуги может стать видимым, ощутимым и иногда очень опасным, потому что хочет отомстить за себя убитого и за себя забытого.

Третьи настаивают на том, что орт раньше был человеком, а стал нелюдем. Этих третьих больше всего, и они между собой никак не договорятся.

У каждого яла есть свой орт, утверждают самые настойчивые, иногда он виден, иногда нет, но он именно что орт, душа яла, оставшаяся от первого жителя яла, который первым в эту землю пришел, первым на ней поселился и первым в нее лег, а теперь следит, чтобы место было обжитым и угодным потомкам. С настойчивыми спорили нудные, как правило, упертые старцы и матери. Одни считали, что орты – это чуды, другой народ, живший здесь до мары, но разгневавший богов и спрятавшийся от их мести под землю, из-под которой почти не показывается: боги злопамятны и приметливы. Другие полагали, что орты всегда жили под землей и были ее хозяевами, но земля разочаровалась в подземных детях и отказалась от них в пользу тех, кто живет на поверхности. С тех пор орты тоскуют и просятся обратно к мамке, а она ими пренебрегает. Потому всякий орт ревнует к мары и к любому человеку. И ненавидит его.