Шамиль Идиатуллин - Последнее время

Эврай заплакал, как ползун, и сел, уткнувшись в колени.

– Мы – мары, – напомнил Юкий, не очень понимая, кому больше, Эвраю или себе. – Хотим или нет, на Юле или Каме, ялом или последним человеком – мы мары. Ими и останемся.

Эврай глухо спросил, не поднимая головы:

– А кто победил?

Юкий тоскливо огляделся, будто запоздало следуя глазами за движением руки Эврая. Эврай поднял голову и повторил:

– Кто победил?

Юкий вздохнул. Эврай тихо уточнил:

– Они?

– Нет, – отрезал Юкий.

Эврай подумал и сказал:

– Ну, значит, мы.

Мы, повторила Кошше и осторожно, как учил Золач, погладила воздух над щекой мальчика. Мальчик спокойно засопел.

Только мы. И больше никто нам не нужен, подумала она.

Кошше всю ночь просидела рядом с мальчиком, слушая его дыхание и, всякий раз трижды примериваясь, распарывала клинком его рубаху на лоскуты, а затем раздваивала свои ремешки. К утру получился полный баулы, осталось только примерить.

Кошше не выставляла клинок напоказ, но и не стала прятать его, когда мимо пробрела ударившая ее местная девка с куницей. Кошше в эти дни били непозволительно часто и безнаказанно. Обычно-то она такого обращения не спускала – из соображений не столько гордости, сколько грядущей безопасности: ударивший раз захочет еще. Но местная девка не выглядела готовой ни ударить еще, ни защититься от удара. Вероятно, она даже не обратила бы на ответный удар внимания, как не обратила на Кошше, хотя явно заметила и Кошше, и клинок в ее кулаке, и спящего мальчика. Прошла, цепляя ногой ногу и каждый торчащий корень, при этом не выпуская из рук обвисшую куницу. Выпускать, впрочем, было бесполезно: куница вцепилась передними лапами в плечи девки, прильнув телом и мордой к груди и шее так, что почти не видно было странно обугленной вышивки на вороте. Силой не стряхнешь.

Куница-то на Кошше отреагировала – точнее, на мальчика: слабо пискнула и дернула хвостом. Мальчик улыбнулся во сне, и Кошше спрятала кулак под бедро.

Ладно, иди, подумала Кошше, провожая взглядом узкую спину девки под удары крови в забытую за ночь шишку на голове. Без меня найдется кому горло твое вскрыть. Хотя, скорее, этот зверь каждому покусившемуся на тебя все вскроет, откусит и кишками замотает.

Девка, не замедлив шага, вошла в воду по грудь и поплыла вверх по течению беззвучно и споро. Куница переползла ей на плечи, еле слышно зашипев, скользнула в воду и ловко двинулась рядом, держась у плеча.

Кошше не тронула девку не из-за зверя и не из жалости. Девка всю ночь занималась чем-то важным и страшным. Это с девкой был как-то связан и новый облик острова, по которому как будто прошли несколько табунов и пожаров, и смешанный с плотным туманом дым на том берегу, совершенно неподвижном и мертвом, и, получается, спокойный сон мальчика, вокруг которого сохранился единственный, кажется, на прибрежной части острова клок зеленой травы и кустов. Кошше убедилась в этом, когда металась по выжженному подлеску и между вывороченными с корнем деревьями, сажая горло воплями, пока не увидела, что мальчик спокойно спит.

Когда голова девки скрылась вдали и светлеющий туман накрыл реку покойным покрывалом, Кошше прилегла рядом с мальчиком и тихо запела почти забытую колыбельную на почти забытом языке.

Кошше никогда не пела эту колыбельную мальчику. Она пела ее другому мальчику, забытому навсегда. Возможно, этого мальчика и не было. Не было раньше и не осталось теперь. Теперь, когда все враги сгорели и исчезли, мир стал пустым, свободным от друзей, времени и, значит, необходимости куда-то бежать и торопиться. В этом мире были только Кошше и мальчик. Это был хороший мир, в котором хорошо было спать и хорошо просыпаться.

Кул проснулся и полежал еще немного, выжидая, но больше песен не было. Ни младенческих песен, ни детских томлений, ни глупых сомнений. Было небо. Широкое. Настоящее. Какого он давно не видел – чтобы всё, открытое и беспощадно внимательное.

Оно ждало его. И дождалось.

Он вобрал небо глазами, вдохнул его полной грудью, еще глубже, пока оно не растеклось по нему и не раздавило Кула, глупого отрока, раба, выросшего без мужской руки и женской ласки, раба от ногтей до мозга костей, от имени, означающего просто «Раб», до привычки показывать зубы не чтобы укусить, а чтобы хозяева увидели, как он рад быть рабом. Глупый раб умер, лопнул, растекся и испарился под холодным и пристальным утренним солнцем, и небо вобрало этот пар, сделало его своей частью, позволив увидеть мир таким, каков он на самом деле, – крохотным, понятным и способным меняться под правильным воздействием.

На границе неба и земли с противоположных сторон набухали и разрастались темные полоски.

Не надо было всматриваться в дневную сторону, чтобы различить значки и знамена десяти главных йортов куманской конницы, въезжающей на эту землю впервые за тысячу лет.

Не надо было всматриваться в ночную сторону, чтобы различить знамена и вымпелы дюжины городов и земель на мачтах первых настоящих боевых кораблей союза, впервые за тысячелетия входящих в водную часть Великого пути, которую теперь можно было не делить на Сак, Юл и Рав, а называть единым истинным названием Итиль.

И совсем не надо было всматриваться в копошение в сосновом бору на восходной стороне. Не было ни знамен, ни вымпелов у народа, отказавшегося от собственной земли. Народ без достоинства не заслуживает внимания.

Внимания достойны твой народ, твой враг, бесконечное небо – и земля, бесконечность которой зависит только от тебя.

Акол, покачнувшись, встал под небом, которое наконец его дождалось, и пошел к своим.