Шамиль Идиатуллин - Последнее время

– Убей! – зашипел старик, так и лежавший в траве неловкой кучей тряпья, в которую небрежно воткнули лицо морщинистого человека.

Да, точно, спохватился Кул, вскидывая лук, и покачнулся, вхолостую дернув рукой над колчаном: там осталась всего одна стрела, которую он ухватил не сразу. Кул прицелился в человека с горящими руками, но чуть помедлил, всматриваясь в незнакомое круглое лицо над неумело почерненной рубахой. И человек посмотрел на него и широко улыбнулся – так широко, что высохшие от близкого огня губы лопнули и на неровно постриженный подбородок потекла кровь, тут же высыхая.

Ему же больно, понял Кул с ужасом. Ему страшно больно, уже давно. Он же горит заживо, уже кости высохли и раскололись черными щепками, а он терпит.

Человек что-то сказал с улыбкой и раскинул руки, чтобы Кулу было удобней целиться, и огонь тут же забрал его целиком, а сзади страшно заорали кучники, точно так же сожранные огнем с головой.

Кул выпустил стрелу. Она проскочила сквозь пылающего человека, как сквозь обыкновенный язык пламени.

– Успел, – прошептал Арвуй-кугыза, улыбнулся и добавил огню ярости.

И кольцо негасимого пламени с ревом разошлось от него во все стороны.

Народ рождается медленнее, чем человек, живет дольше, чем человек, а умереть может так же, весь и сразу, а может и по-другому, постепенно растворившись в другом народе. И даже не понимая, что уже умер. Иногда трудно отличить жизнь от смерти. А иногда и не надо стараться их отличать. Надо просто делать, что нужно твоему народу, – и быть рядом с твоим народом.

Айви села, помотала головой, встала и пошла, не стряхивая с себя землю и пепел. Земля опадала сама сухими пластами, а пепел осыпался красивыми волнами. Луй всполошенно вывернулся из-под земли, встряхнулся и бросился следом. Айви остановилась, поджидая. Надо было подбодрить его или хотя бы погладить, но сил не было. Луй сам огладил ей ноги боками и хвостом, прицельно глянул и взлетел на плечи, стараясь не слишком глубоко вонзать когти. Ничего из его стараний, конечно, не выходило. Глуп ты трусливый, подумала Айви и пошла к своим.

Рядом их не было, но где-то же они были – и направление Айви примерно представляла. Она не знала, какое расстояние отделяет ее от народа. Но любое расстояние – это всего лишь условный отрезок между двумя точками, которые могут соединиться.

«Соединиться, – подумала Айви. – Эврай бы от счастья помер, если бы услышал, что я это говорю, да еще про себя. Про себя-то как раз повода нет. Интересно, будет ли?»

– Будет, государь, – заверил айгучи. – Теперь уж точно будет. Мальчик узнал свою силу как часть нашей. Остальное – вопрос времени.

– Последнего? – осведомился элик.

– Теперь у нас есть надежда, что не совсем, – осторожно сказал айгучи. – Скоро узнаем. Спешить и давить тут опасно. Спрятанное сознание должно расправиться осторожно и плавно, не ударив ни по носителю, ни по окружающим и не сломавшись само. Нам повезло освободить его, это непросто всегда, а учитывая, что те, кто готовил мальчика, давно мертвы, а планы, ради которых его готовили, обратились в прах…

Он вздохнул и закончил:

– Я уверен, скоро он появится и, возможно, не один. Надо ждать и терпеть.

Терпеть огонь и смерть даже во сне больше не было сил. Озей рывком проснулся, попытался вскочить и забился, рыча. Сылвика торопливо сказала:

– Озей, это Сылвика, успокойся. Я тебя лечу, ты весь в мази, лежи смирно.

– Почему темно? – спросил Озей.

Он перестал метаться, но напрягся до хруста в плечах и животе, ожидая ответа.

– Веки обожжены, там тоже мазь, – объяснила Сылвика и, сообразив, добавила: – Глаза твои видят.

Озей, расслабившись, уронил голову на подстилку и поморщился. Начал все-таки чувствовать боль от резких движений. Он попросил пить, жадно опростал два туеса, задумался и спросил:

– Мы где?

– Где и собирались, возле Мятного склона. Последний сосновый бор перед слиянием с Камом.

– Сосновый? – спросил Озей с сомнением.

По обету сосновые боры считались общим владением людей и медведей, заселять их в одностороннем порядке не полагалось. Сылвика не стала напоминать, что обета больше нет. Озей и так должен был помнить.

Он помнил. Сглотнул и спросил:

– Воду сейчас пил – здешняя?

– Да. Хорошая.

– Значит, будем жить, – сказал Озей, сразу успокоившись.

– Куда деваться-то, – согласилась Сылвика и посмотрела на медленно протискивающееся между сосновых стволов солнце. К восходу, за стороной Лосей и Зайцев, земли между одмарами и кам-марами были свободными до самых марызярских гор.

Сылвика сунула туес с водой в руку Озею на случай, если тот снова захочет пить, – Озей понял, пробормотал невнятную благодарность и свел пальцы поплотнее, – и поспешила к задетым молнией: их надо было постоянно переворачивать и отпаивать.

Отпаивать крыло пришлось долго. Было оно сплошь в дырах и ранах, проще взять новое, тем более что это честно пыталось сдохнуть. Но предать крыло, которое спасло его столько раз, Эврай не мог. Сидел, поил, гладил и пытался не задохнуться растущим комом главного вопроса. Лишь убедившись, что дыры затянулись, а поверхность крыла разгладилась, Эврай осторожно положил его к остальным и бросился искать Юкия.

Он заглянул в лечебницу, едальню и детскую, прополз сквозь мужскую спальню, потоптался возле девичьей, прислушался к общей, сунулся в наскоро натянутую баню, пробежал через непродовольственный склад и там практически наткнулся на Юкия, растаскивавшего тюки с продовольствием и семенами так, чтобы они получше просохли. Тюки считались непромокаемыми, но придонное давление, молнии и стрелы, похоже, изменили их свойства.

Эврай, сдерживаясь из последних сил, помог с самыми тяжелыми тюками, подышал и зло спросил:

– А где Арвуй-кугыза?

Юкий мазнул бородой обугленный уголок ворота, попытался улыбнуться и провел ладонью по голове Эврая. Эврай увернулся и спросил еще злее:

– Это все-таки он был, да? В огне, да? Он сгорел, да? Из-за меня, да?

Последние слова Эврай выкрикивал сквозь слезы. Юкий взял его за плечи и сказал:

– Из-за себя он ушел. И для тебя, для меня, для всех нас.

– Почему? Мы что, важнее? Это кто так решил?

– Арвуй-кугыза и решил. А мы должны соглашаться.

– Не буду я с этим соглашаться, никогда! – заорал Эврай.

– Тогда и с твоими решениями никто соглашаться не будет. Ты этого хочешь?

– Не хочу! Я не хочу этого! И этого всего не хочу!

Эврай обвел рукой поляну, навесы и лежаки, утомленные лица, дымки костров, поверх которых на силовых стеблях, растянутых, будто обыкновенные пеньковые веревки, сохла одежда.

– Я не хочу этого всего! Я думал, Арвуй-кугыза трус, и он знал, что я так думаю, и с этим ушел, – а я не хочу!