Шамиль Идиатуллин - Последнее время

– Там кучники! – закричал Эврай, еще не приземлившись. – Степняки из леса идут, полсотни!

Арвуй-кугыза быстро взглянул на него и уставился себе под ноги. Эврай подбежал к нему, с трудом выдираясь из крыла, и повторил, тяжело дыша:

– Кучники вышли из леса и стоят! Полсотни их, вооруженные!

Молния ослепила светом и беззвучным схлопыванием тьмы, из которой вырос Юкий. Он хлопнул Эврая по плечу и закричал сильнее грома:

– Видишь, как хорошо, что слетал!

– Чего хорошего? – спросил Эврай, переводя отчаянный взгляд с Арвуя-кугызы на Юкия. – Чего хорошего?! С двух сторон сейчас ударят, и всё!

– Почему всё? Готовились же, забыл, что делать? Пошли, поможешь собрать пятерку. Если цела.

Последние слова Юкий произнес еле слышно. Мог бы и громче, Эврай все равно не обратил бы внимания. Он смотрел на Арвуй-кугызу, который, опустив руки и прижав кулаки к груди, брел вверх по холму, не переставая бормотать что-то, неслышное под дождем.

– Пошел, да? Все дохнут там, а ты пошел? – заорал Эврай ему вслед.

– Молчи! – рявкнул Юкий, но Эврай уже неловко сбегал, вправляясь в крыло, по склону, а в низкое небо скакнул в очень опасной близости к шестипалым и их стрелам. Впрочем, они были слишком заняты попытками зарубить Якая, который, отступая, сшибал мечников уже третьей и четвертой земельной речкой.

Найти растопку оказалось почти невозможно: ливень был сильным, упорным и пронырливым, он не оставил сухих мест ни во мшанике, укрытом лапами самых раскидистых елей, ни в сердцевине редкого сухостоя. Кошше все-таки набрала пучок легких, а значит, непромокших веток и обломков в середке буреломной кучи и понесла их, сгорбившись, у живота, чтобы прикрыть от разлютовавшего дождя. Молния на миг сделала лес серебристо-черным, с неба отвесно ударил ветер, и Кошше заспешила. Мальчик вырос в городе, но был, как и Кошше, степняком – значит, грозы боялся смертельно, даже если пока не знал об этом. Навес из лапника и веток, наспех сооруженный Кошше, спасал от дождя и молний, но от страха спасти не мог. Особенно если уступил ветру.

Навес держался. Кошше увидела это издалека, успокоилась и чуть сбавила шаг, уже не так рискуя потерять равновесие на скользких кочках и корнях. И замерла.

Мальчик смеялся. Негромко, еле слышно, но вполне определенно. Как не смеялся, наверное, с младенчества.

Кошше осторожно, чтобы не хрустнуть веткой, не показаться раньше времени и не спугнуть, подошла к навесу окружным путем и увидела, что мальчик не просто смеется, он играет. Не с игрушкой, не с человеком, слава небу – со зверем. Небольшим, быстрым, юрким. Хвостатым.

Зверь прыгал через вытянутые руки и ноги мальчика, струйкой вылетал из его сомкнутых ладоней, с размаху исчезал подмышкой и выпрыгивал с плеч, небрежно махнув длинным и вроде не слишком мокрым хвостом по лицу мальчика, отчего тот заливался счастливым смехом.

Кошше, сперва окаменевшая от ужасного предчувствия, чуть обмякла, отогнала от себя живую картинку мелкого хищника, вгрызающегося в детское горло, и принялась давить в себе порыв подойти и прекратить безобразие: зверь дикий и грязный, может укусить и царапнуть, даже если того не хочет, такие игры плохо кончаются, не увечьем, так заразой. Порыв все равно победил, Кошше сделала решительный шаг, но тут мальчик засмеялся совсем звонко, ухватил зверя и, обняв, прижал к себе, грудь к груди, голова к щеке. И зверь замер, лишь чуть подрагивая хвостом то ли из вежливости, то ли от неудовольствия. И Кошше замерла тоже.

Она медленно выдохнула, делая шаг назад, наступила на что-то здесь неуместное, торопливо обернулась и оказалась лицом к лицу со столь же быстро обернувшейся и еще более, похоже, изумленной девкой из колдунов. Та стояла не дыша, придерживая левой рукой самодельную котомку, скрученную из перекинутого через шею длинного платка, а правой опиралась на испачканную в земле сучковатую дубинку.

Кошше помнила девку – та приставала с какими-то расспросами к отроку в баулы. И зверя ее тоже помнила, оказывается, а не сообразила вот, что где зверь, там и хозяин. Надо ее успокоить, подумала Кошше, улыбнулась, подбирая слова, и для начала показала, что руки у нее заняты растопкой.

А девка ударила Кошше дубинкой по голове.

Гром застрял в черепе Кокшавуя и что-то сделал со слухом – теперь всё звучало плывуще и пронзительно, как после выныривания, когда вода еще гуляет в одном ухе, а из другого уже вытекла. Иначе ныл ветер, иначе цокали капли, иначе ревел Юл, и совсем не стало слышно людей, даже умирающих. Не нравятся им мои песни, подумал Кокшавуй оскорбленно, предупреждают, и замолчал, глядя, как Вайговат подходит к уродливому железному пеньку, проверяет прочность силового стебля, прилаживает его виток к плоскому участку и бьет по нему извлеченной из поясной сумки снастью – кажется, тяжелой и металлической, вроде кузнечных, не очень поощряемых в земле мары и прямо запрещенных рядом с Патор-утесом. А тем более на утесе.

Стебель брызнул искрами. По лопаткам Кокшавуя прошла крупная дрожь. Небо заворчало. Вайговат ударил еще раз – и искры исчезли во вспышке неурочной молнии, а гром, только что докатывавшийся из-за леса, теперь вывалился прямо на макушку. Кокшавуй открыл рот, чтобы предупредить Вайговата, а лучше прикрикнуть на него, что доиграется. И тут сообразил, что для этого они сюда и добрались – чтобы доиграться. Так что лучше бы Вайговату не мешать, он знает, что делает, пусть даже делает неправильно – это лучше, чем не делать. К гневу богов мы прислушивались, когда боги были нашими; теперь они не наши и, говорят, мертвые, чего их слушать.

Зря открыл рот, получается, подумал Кокшавуй смущенно и, чтобы не зря, запел снова – теперь уже про Патора-кузнеца. Вайговат раздраженно вскинул лицо, которое тут же изменилось на внимательное и понимающее, показал, чтобы Кокшавуй держал свой конец стебля прочно и натянуто, и стал подпевать. Как умел.

Не умел никак, конечно: орал, не угадывая слова и даже длину строки, раздирая Кокшавую голову и сердце, оскорбительно криво и совершенно неправильно, мимо лада, строя и размера.

Кокшавуй запел громче, а Вайговат – еще громче, против всех законов, правил и богов, а запретные для произнесения вслух слова «Сковал бы нож прочнее жизни, сильнее смерти» просто проорал – и врезал по стеблю изо всех сил.

Искры взметнулись к небу, и небо вспыхнуло.

Вайговат широко улыбнулся и исчез. Кокшавуй успел удивиться этому, но не успел понять, что исчез тоже.

Серебряный гриб жевался с трудом, будто илистый песок, но хотя бы не имел мерзкого вкуса. Он не имел почти никакого вкуса, даже грибного. Немного пах листом хрена, но рот запахов не различает. Впрочем, нос тоже уже ничего не различал, он распух и не принимал дыхание. Айви плакала.