Шамиль Идиатуллин - Последнее время

Ну, я попросил, добавил он. Махись все время рядом шел, ты не видел просто. Мы простились, хотя с ним никогда не знаешь, простился или поздоровался, как сейчас, например. Махись, ну перестань. Ой, страшно-страшно. Озей, покажи, что тебе тоже страшно, а то он не успокоится. Да, так тоже умеешь. Молодец. Старше всех вместе взятых, а ведет себя… ладно. Но в этот раз я попрощался, – ты не видел, стоял там, дулся, как всегда, на что-то, – вот, в этот раз попрощался я, ушел – и понял, что надо обратно.

Там следы были, сказал он еще. Две арбы, запряжены быками здоровенными такими, у нас… У вас таких нет. А, ты видел. И тяжелые очень. Там люди. Но не все. Чуть-чуть. Большинство дальше лежали.

Там их много, сказал он и замолчал надолго. Но продолжил так же спокойно, только с опять прорезавшимся акцентом, как у давешнего старика на поляне. Там луг в болото переходит, через болото гать до самого края земли, ну, нашей. Вашей. Там они и лежат, перед гатью. Старые очень, но умерли не от старости, а от того, что горло перерезали. Сами.

Кул замолчал, растирая пальцы, будто счищал с них что-то, хотя пальцы были удивительно чистыми для лесных условий. Видимо, не в первый раз за сегодня счищал, мыл и оттирал.

Что значит сами, подумал Озей равнодушно, но промолчал – не потрясенно и не испуганно. Не было в нем почти никаких чувств, кроме легкого неудовольствия от того, что Кул рассказывает мерзости, которых не было, нет и быть не должно на земле мары – и от того, что рассказ Кула тронул в памяти что-то зыбкое, а теперь оно опять спряталось, но шевелило хвостом, отвлекая и заставляя слегка стыдиться, как игривая куна на торжественном служении.

Старики ветхие, видимо, дотуда в арбах ехали как раз, там след заметный. А когда вязнуть начали, вышли и шеи себе перерезали. И лежат рядком головами в болото. Эти их уложили поровнее и дальше поехали. Им ты и попался.

Озей, сморщившись, спросил:

– Сколько их там, убитых?

– Я не считал, – ответил Кул и сжал зубы.

– Десять, – сказал Озей. – Десять, да?

Похоже на то, показал Кул неохотно.

– И на поляне их десять, – продолжил Озей. – Я не разглядел, но уверен – стариков десять, а молодых двое, чтобы довести их куда надо. Ну и чтобы шестипалым богам угодить – но это вряд ли.

Кул смотрел на него вопросительно. Озей спросил:

– Ты песню про обет не помнишь, да?

– Мы прорастаем в землю, которой принесли обет, земля, принесшая обет, в нас прорастает, – неохотно сказал Кул.

– Это часть памяти, а часть повести… Помнишь, чуть дальше?

Кул смотрел на него. Он же не учил, вспомнил Озей и устало прочитал:

– Когда десятый твой отец вслед за девятым с тобой простится, в землю ляжет, – земля становится твоей.

Кул медленно сказал:

– Это же наша… Ваша песня.

– Значит, не только наша. Или они ее услышали. И услышали, что нашего обета больше нет. И пришли со своим – не обетом, так жертвой. Старики на границе в воду легли, чтобы остальные через смычку воды и земли прошли. Глу́пы, их бы и так ведь пустило бы, раз обета нет. А теперь эти будут идти, пока возможно, а когда станет невозможно, себя убьют и в землю лягут.

– И сюда придут остальные, – сказал Кул.

Озей кивнул и вскочил.

– Пошли к берегу. Надо предупредить наших, скорее. Как думаешь, до восхода к Юлу выйдем?

– Теперь и не знаю, – сказал Кул, глядя мимо него в сторону Юла.

Путь от них к Юлу начинался в дубовой роще. Из рощи выходила пятерка степняков. Каждый был пониже Озея, но гораздо старше, умелее и уж точно боевитее. У каждого на поясе висела сабля, а двое самых пожилых, идущих в середке цепочки, держали наизготовку темные походные луки.

– Бежим! – Кул вскочил и с треском вломился в орешник, за которым продолжался лес – до самого яла.

Озей, прикинув, разогнался и перепрыгнул невысокий куст – почти удачно – и рванул дальше, пытаясь вытолкнуть боль из застонавшей связки. На противоположной стороне поляны, кажется, охнули – вряд ли от восхищения прыжком. Вслушиваться, вправду ли к кучникам метнулся, растопыриваясь, Махись, было некогда, оглядываться – тоже: исчерканная ремнями спина Кула почти потерялась в березняке, который вклинивался в дубраву.

Треск подсказал, что ни перепрыгнуть, ни быстро продраться через кусты кучники не смогли. Ну да, в степи же вроде ни кустов, ни деревьев. Как они живут-то там, с внезапной жалостью подумал Озей, и мысль сразу же скакнула: а зачем они к нам рвутся, если жить здесь не умеют, всё для них тут чужое и нелепое. Мысль отвлекла, он споткнулся, над ухом загудело, береза впереди издала звук удара, с ветвей посыпался мелкий сор. Озей мазнул взглядом по перу сокола, сложно всунутому в палочку из лиственницы, которая неуместно тянулась, подрагивая, из черного глазка на стволе березы, – и не сразу сообразил, что это стрела, что торчит она на уровне его, Озея, лопаток и что его, Озея, она и должна была поразить. Насмерть.

Между лопаток зачесалось, он метнулся вправо и влево, чтобы спину хотя бы на миг прикрыли деревья, но чувствовал, что все равно прекрасно виден тому, кто бежит за ним, накладывая новую стрелу на тетиву. Страшно захотелось обернуться, удержало только ясное понимание, что тут стрелу в глаз и получит. Озей рванул за деревья и понял, что больше не видит Кула.

Понятно, что Кул стремился на ночную сторону, в направлении яла, так что можно довольно быстро настичь его или даже обогнать. Вопрос в том, стоило ли это делать, – догонять товарища, не избавившись от преследующих убийц, или приводить убийц в ял, который совершенно не готов ни к нападению, ни к тому, что нападающие хотят и могут убивать.

Надо ускоряться и уводить, понял Озей, резко принимая вправо – подальше от Юла и от яла. Эту окраину леса он не знал и не изучал, но, судя по кустам и мхам, к восходу влажная заболоченная почва подсыхала и запесочивалась, стало быть, березы должны были смешаться с соснами. Прятаться там не слишком удобно, стволы голые до полунеба, а земля в стланиках, зато, если Озей правильно исходит из своего преимущества в беге по неровной лесной местности, можно оторваться от преследователей.

Оторвался он почти сразу: треск и шелест сзади быстро стали неразборчивыми. Озей сперва заметался, приняв тишину за признак прицеливания, но больше в него не стреляли. Оглянуться он посмел, лишь когда утомился и сбил дыхание.

Сзади никого не было. Озей постоял, прислушиваясь между вдохами. Близкая опасность не вылавливалась, птичьи отзвуки были чуть всполошенными далеко в ночной стороне. Кул, значит, еще бежал, и его, значит, еще преследовали, все более, значит, отставая. Хорошо, плохо, хорошо.

Озей встряхнулся, чтобы сбросить напряжение с одеревеневших мышц, быстро пошел к впрямь обозначившемуся впереди хвойному затемнению, продираясь сквозь густой бересклет, забравший пространство между поредевшими березами, – отсюда, очевидно, начинались песчанистые почвы, – и остановился под неуместным здесь вязом. Вяз, огромный и корявый, пустил к корням и кроне извилистую черную линию, которая распахивалась чуть выше головы Озея щербатым дуплом. Из дупла немного тянуло трухой и очень сильно – силой перескока.