Велько Петрович - Избранное

Бикар смотрел, как идет работа. Что ему не хотелось слушать, он не слушал и шел дальше. Но по вечерам всегда угощал жнецов вином, ракией, бараниной и высылал к ним музыкантов.

Женщины подозрительно косились друг на друга и шепотом принимались гадать, которая из них сегодня ночью исчезнет с сеновала. По поведению хозяина ничего нельзя было узнать. Он на всех смотрел одинаково, ругал всех подряд и каждый вечер приказывал привозить большую кадку воды, чтобы женщины могли помыться, потому что он вовсе не желал, чтобы они тут у него запаршивели от грязи и начали болеть.

Несмотря на взаимные подозрения, женщины по молчаливому уговору не устраивали друг другу сцен ревности. Но когда среди них появилась цыганка Гина, все дружно ее возненавидели.

Она была, как говорили, разводка. Всегда молчаливая, очень опрятная. У нее была кожа цвета слоновой кости, рыжие волосы и желтые глаза. Она не белилась и не румянилась, а одевалась почти по-господски: всегда в чулках и в красных туфельках без задников, на высоких каблуках. Их хлопанье вторило шуршанью ее накрахмаленных плиссированных юбок. Платок она повязывала так, чтобы узел его как бы невзначай чуть-чуть прикрывал ее маленький подбородок. Она прекрасно разбиралась во всех женских хитростях и держалась так, что придраться к ней было невозможно. Работала она вместо заболевшей сестры, но женщины утверждали, что она нарочно явилась сюда, узнав, что госпожа уехала за море.

Бикар встретил ее неприветливо. Он строго заявил, что не терпит белоручек и что у него нужно работать. Она скромно ответила: «Целую руки», — пошла на гумно без чулок, в красивой белой рубахе и работала весь день, не поднимая головы, не разгибая спины и ни с кем не разговаривая.

Вечером доктор приказал бабке Магде, чтобы этой ночью она прислала к нему Гину. Бабка скоро вернулась и испуганно сообщила, что та не хочет идти. Бикар, с трудом удержавшись от брани, холодно сказал, чтобы Гина больше на работу не выходила и утром пришла за расчетом.

Гина не пришла, а утром он застал ее на своем месте. Она усердно работала. Он крикнул ей:

— Эй ты, цыганка, смотри, как работаешь, колосьев не оставляй после себя!

Только тут она подняла на него глаза, покраснела до ушей и покорно сказала:

— Слушаюсь!

…Когда на заре она собралась уходить, он протянул ей деньги. Она спрятала руки за спину и стыдливо попросила, чтоб лучше он, если уж ему так хочется, купил ей какой-нибудь подарок.

— Возьми сейчас же! Не хватало из-за тебя в город ехать!

И так продолжалось до окончания работ. По их поведению никто ничего не мог заметить. Он по-прежнему ничем не отличал ее от остальных, кричал на нее, называл «цыганкой», а она покорно слушала и целовала ему руку. Иногда только хмурила брови, словно о чем-то задумываясь.

Осенью он опять на месяц съездил в Каир и вернулся веселый и довольный. Жене стало намного лучше. Он оставил ее там еще на одну зиму, чтобы весной привезти домой совершенно здоровой.

Вернувшись, он сразу же приказал прислать к нему Гину. С тех пор она приходила довольно часто. Спала она всегда в комнате для гостей. В другие комнаты он ее не пускал. Однажды, когда в доме убирали, она хотела остаться в спальне, где посреди комнаты стояли две тяжелые кровати.

Он резко одернул ее.

— Ну, ты готова? Выходи, я запру дверь! Здесь спит моя жена!

Она, как и раньше, говорила ему при людях «целую руки» и «милостивый господин» и даже наедине обращалась к нему на «вы». Как-то раз, будто обмолвившись, она сказала ему «ты».

— Ты что возомнила о себе, цыганское отродье? — закричал он и вытолкал ее вон.

В ней возмутилась женская гордость, и она, задыхаясь, прошипела, что она не «какая-нибудь» и пусть он тогда привезет себе «свою чахоточную». Он выбежал вслед за ней и, размахнувшись, ударил ее по лицу.

— А какая же ты, ведьма цыганская? Если я еще раз услышу от тебя хоть слово о моей жене, прикажу тебя избить, как паршивую собаку!

После этого она несколько раз подсылала к нему бабку Магду. Приходила и сама, рыдала под дверью до тех пор, пока он наконец снова не пустил ее к себе. Она упала перед ним на колени и, обняв его ноги, умоляла простить ее и клялась, что никогда больше рта не раскроет.

— Милостивый господин, если вы меня прогоните, я брошусь в воду. Ничего мне от вас не нужно, не такая я, хоть и цыганка. Что мне делать, если я вас люблю, не могу без вас!

— Еще что, стерва, выдумала! Не надо мне твоей любви! Цыганка должна знать свое место!

Но все же отправил ее домой только на рассвете, заставив взять деньги.

Весной он дал ей сотенную.

— Вот тебе — и с богом! Через две недели приезжает госпожа, чтобы духу твоего здесь больше не было, не то я тебе ноги переломаю.

Гина побледнела и, комкая в руках деньги, попросила дрожащим голосом:

— Возьмите меня в прислуги, очень вас прошу. Госпожа приедут еще слабые после болезни, нервные, а я буду им служить лучше, чем эти ваши мадьярки.

— Я в дела госпожи не вмешиваюсь. Ну, ступай!

Гина пошла к дверям, но, не дойдя, обернулась:

— Так вы не забывайте меня!

— Иди, иди с богом! Некогда мне тут с тобой!

Приехала Иванка. Недели через две после ее возвращения, когда доктор убедился, что жена его в самом деле совершенно здорова и может заниматься домашними делами, все пошло по-прежнему. Муж обращался с ней так же, как и раньше. Для нее это не было неожиданностью. Только жаль было тех дней в начале ее болезни. Ей казалось, что он ничуть не изменился, и она долгое время не замечала многозначительных взглядов своих приятельниц, не понимала их намеков.

Однажды вечером, вернувшись домой, муж застал ее встревоженной.

— Знаешь, ко мне приходила сегодня цыганка, молодая такая, — хотела наняться в прислуги. Держится так, словно и не цыганка вовсе. Смущается и как будто боится чего-то. Я ей говорю, что мне сейчас прислуга не нужна, а она настаивает: возьмите да возьмите. «Буду, говорит, делать самую черную работу». И платы большой не просит, согласна на любые условия, муж, говорит, бросил и она осталась на улице. Одета прилично и опрятно. А когда я сказала ей, что все-таки не возьму, стала ломать руки. Плачет и руки мне целует. «Госпожа, золотая, дорогая, возьмите меня, Христа ради, я вам буду прислуживать, как самому богу!» Я перепугалась до смерти, едва отвязалась от нее. И все утро не могла успокоиться. Все тебя ждала. Рассказала я это прачке, а она сначала засмеялась почему-то, а потом нахмурилась и говорит: «Не пускайте больше в дом цыганку эту паршивую, она, говорит, такая паскуда». Вот уж, глядя на нее, никогда бы не сказала. Что ты, Марко, думаешь? Ты знаешь ее? Зовут ее, кажется, Гиной.

Бикар чуть губу не закусил. К счастью, она рассказывала довольно долго и, когда кончила, он уже овладел собой.