Велько Петрович - Избранное

— Свяжет рот, как у меня связало.

— Ну нет, этот язык лучше в сечку отдать.

— Что же, так и умру, никому не сказав: «милый мой»?

— Уж будто не говорила?

— Да вот совсем собралась, а вы хотите мне язык отрезать… Нет, это я вас просто развеселить хотела!.. Ой, идите скорее, старый барин вас зовут!

Зерно уже возили в город, в лабаз, чьи узкие окна с железными ставнями смотрели со двора их городского дома на соседнюю улицу. Глядя на тяжелые раздувшиеся мешки, в которые непрерывно густой шуршащей рекой текло зерно, на взбухшие жилы на шеях и икрах ног носильщиков, на глубокую колею дороги, слыша скрип нагруженных телег, Душан не переставал восхищаться в общем-то всем понятными и ясными явлениями и удивляться им. Легкие колосья, мелкие зернышки, которые можно легко вышелушить, потерев колос между ладонями, взвесить на руке, подбросить, попробовать на зуб и бросить через плечо — и вдруг огромная свинцовая тяжесть, под которой изнемогают люди, скот, механизмы! Что-то большое и темное, какая-то нечеловеческая сила собирает мелкие, невесомые зернышки в тяжелую, драгоценную гору. Он еще ребенком наблюдал, как выгружали тысячи мешков у мельницы, как по одному желобу течет зерно, а по другому мука, как гудят и жужжат блестящие машины, покрытые инеем белой мучной пыли. Чувства у него, как и у других детей, возникали при виде этой картины почти те же, что в церкви, и они смотрели на серьезных, молчаливых, обсыпанных белой мучной пылью мельников, как на священников у алтаря.

Тогда они любили играть в лабазе. Особенно им нравилось, с трудом добравшись до вершины горы зерна, под самой крышей, съезжать вниз. Мальчишки старались толкнуть Мицу и других девчонок так, чтобы юбчонки их задрались и они съезжали на голых задах. Девчонки пищали и отряхивались, как куры, вывалявшиеся в пыли. Но во всей этой веселой возне его все-таки больше всего привлекала гора зерна сама по себе, ему доставляло громадное удовольствие погрузить в зерно руку до плеча, он захватывал хлеб обеими горстями и пересыпал его, раздувая ноздри от специфического запаха хлебной пыли. Его вообще восхищало всякое изобилие. Ведь не случайно, когда что-то мелкое, не имеющее особой ценности вдруг оказывается в одном месте и в таком количестве, оно начинает соперничать в цене с золотыми слитками. То же чувство охватывало его и на площадях больших городов, на мессах в просторных готических соборах, перед биржами и крупными банками, и он вспоминал свой щемящий душу детский восторг, когда впервые попытался сосчитать звезды в ясном небе над родным городом.

Ночи стояли прохладные, как всегда летом на равнине. На стерне уже зацвел чистец, временами пахнувший очень сильно. Это совершенно особый запах, и чувствуется он только тогда, когда цветов много. Так бывает весной с вербами, с цветущим хлебом и с виноградниками. Отдельный цветок или гроздь не пахнут вовсе, а в массе испускают запах, от которого грудь распирает. Можно себе представить, как противно и ядовито пахнет поле тубероз, когда даже аромат розовых полей в Болгарии, говорят, вызывает головную боль, а в Македонии от цветущего мака люди и животные впадают в тупой сон!

Временами в голову ему приходила сумасшедшая мысль, что, если собрать в одно место все зерно земного шара? Получилась бы гигантская гора, а он бы подошел и зачерпнул одну горсть. Если бы соединить воедино все сущее — и воды, и скалы, и планеты, и людей, увидеть бы все это единым махом, а потом отделить одно-единственное, только тебе принадлежащее существо, заключить его в объятия, поцеловать и закрыть глаза. Он и сам не мог понять — одно это желание или два? При мысли о просторах или больших скоплениях чего-либо ему всегда становилось больно от сознания, что он одинок, что рядом с ним нет женщины. Одной-единственной из миллионов женщин, живущих на свете.

Душко вышел на стерню и остановился, прислушиваясь, как овцы где-то неподалеку щиплют невидимую траву. Их запах, такой противный в избе, куда чабан вносит его вместе со своим тулупом, здесь, на равнине, когда ветер приносит его легкими порывами вместе с дымом и звоном колокольчика барана-вожака, кажется приятным и естественным, и в то же время разжигает в глубине души тоску и страсть. В темноте мимо прошел парень. Душан узнал его и почему-то не спеша направился за ним следом. Парень шел прямо к забору Йосимова дома. Душан обошел вокруг дома и остановился неподалеку. Прислонясь к забору и поставив на землю ведро, стояла Мица и, скрестив ноги, вертела босой ступней, не спуская с нее глаз. Парень, работник одного из окрестных хуторян, положил на забор руку, совсем рядом с головой Мицы.

— Лопни мои глаза! — клялся парень, стараясь ее в чем-то убедить.

— Да уж точно, если бы бог услышал вас, все парни давно бы ходили кривые!

— Не люб я тебе, вот ты надо мной и смеешься, — вздохнул он.

— А раз так, зачем зовешь, разговоры разговариваешь? — резко ответила она, хватаясь за ведро.

— Мица, — глухо вскрикнул парень и положил на забор и вторую руку, оказавшуюся совсем рядом с ее лицом. Чувствовалось, как у него дрожат и руки и ноги. Но, держа ее, как в ловушке, он не приближался к ней, не касался даже краешка ее платья.

— Мица, солнце мое, не заставляй меня в своем горе признаваться, ты же знаешь, что я тебя люблю больше жизни!

Душан начал точно так же дрожать в своей засаде. Его душила ревность, хотя он и понимал, что она глупа и беспричинна. Ревновать эту деревенскую дуреху к крестьянскому парню, с которым она тоже явно играет! Но поведение и голос парня восхищали его и в то же время причиняли боль. В его голосе слышались теплые воркующие нотки, какие можно услышать и у самых образованных юношей из лучших домов, когда они платонически влюблены. Ему вдруг стало не по себе от этого голоса, и он начал громко и фальшиво откашливаться; увидев, как оба они вздрогнули, он злорадно усмехнулся. Мица, не сказав ни слова, схватила ведро и убежала, а парень, убрав руки, прижался к забору.

Душан еще раз обернулся, чтоб насладиться видом уходившего ни с чем соперника, и вернулся в дом.

Четверть часа спустя молодой господин крикнул в окошко:

— Мица, а Мица, подай-ка мне стакан холодной воды!

— Только не пейте все сразу, раскашляетесь, — дерзко ответила она.

— Ты еще смеешь! — вспыхнул Душан. — Мица, послушай, я завтра уезжаю. А тебе вот что хочу сказать. Перебирайся-ка ты лучше в город, будешь учиться шить или еще что-нибудь в этом роде. Не выходить же тебе за батрака, ты вон какая красавица!

Мица смутилась, но быстро взяла себя в руки.

— Из своей кожи не выскочишь, мать моя мужичка, и я не хуже и не лучше… А что это вы обо мне хлопочете? Будто у вас в городе не о ком заботиться. Уж я-то знаю.