Ивайло Петров - Избранное

— Ничего, здоровее будешь, — сказал свекор.

Ей и потом не раз случалось ударяться лбом о притолоку, и дед, бывало, не утерпит заметить, что это полезно для баб, дескать, пусть раскидывают умом, перед тем как войти в дом. У матери из глаз посыпались искры, потом белый свет померк, в голове закружилось, ей вдруг показалось, что балки под потолком, выпятив бока, намереваются огреть ее по лбу, она остановилась в дверях как вкопанная и не двинулась с места. Здесь, на пороге, ей и были торжественно представлены все члены фамилии, начиная с деда и кончая тремя огольцами. Замурзанные и вихрастые, они жались друг к дружке и, засунув пальцы в нос, исподлобья посматривали на нее.

Моя будущая мать хотела сказать им что-нибудь ободряющее, но огольцы спрятались за широкую бабкину юбку и косились на нее из укрытия одним глазом. Мать моя, несмотря на все это, не упала духом и даже нашла в себе силы улыбнуться, вспомнив, как Баклажан сватал ее за богатого торговца скотом. Она была от природы оптимистка и сказала себе, что трудности для того и существуют, чтобы их преодолевать. Эта умная мысль пришла ей в голову в 1922 году, когда я еще не был зачат, но с тех пор это золотое правило стало главным девизом моей жизни, а мать служила прообразом для всех положительных героинь моих будущих романов. И все же подлинно сознательным оптимистом я стал благодаря полевому сторожу Доко, о котором пойдет речь впереди.

На голову матери накинули раздобытую у кого-то фату, чтоб могла она украдкой пустить слезу об отчем доме и загодя оплакать свои завтрашние дни в новой семье. Отца моего обрядили в полушубок, нахлобучили на голову баранью шапку, хотя в комнате стояла невообразимая духота, в нее набилось столько народу, что он не мог шевельнуть рукой — вытереть нос. Наконец явился священник отец Костадин и, как надравшийся тенор, затянул свою арию еще на дворе. С трудом ввалившись в дом, он протянул бабке пустую кадильницу и речитативом пропел: «Положи, Неда-а-а-а-а, в кадильницу пару уголько-о-ов! А вы встаньте к стенке, как приговоренные к смерти-и-и-и!»

Поп успел где-то нализаться и, как всегда в таких случаях, не читал молитвы по требнику, а нес всякую околесицу, густо сдабривая скороговорку старославянскими словами, так что прихожане ничего не могли разобрать. Один только дядя Мартин отлично дешифровал его речитативы, при этом покатываясь со смеху. Отец Костадин пел: «Ох, как раскалывается башка, чтоб ей пусто было! Но не зря говорят: клин клином вышиба-ают, дерябну еще после венчания-а-а. Духотища здесь, точно в курином заду, дыша-а-ать нечем. Жених, кажись, совсем еще зеленый, не достиг полнолетия зако-о-о-онного, но раз ему приспичило жениться, пускай мается во веки веков. Ами-и-инь! К Пеевым, к Пеевым надобно зайти, у них есть славная трехлетка, в тутовом бочонке держа-а-а-ат, да благословит их господь во веки веков».

Под конец отец Костадин подробно описал семейный рай, на пороге которого стояли мои будущие отец и мать, дал совет матери почитать мужа, не разрешать себе никаких вольностей с чужими мужиками, нести свои обязанности в доме и в поле, стукнул молодых лбами и тем завершил обряд бракосочетания.

Гости высыпали на двор глотнуть свежего воздуха и опорожнить желудки перед предстоящим пиршеством, и дядя Мартин выстрелил из пистолета и попал в ворону, сидевшую на верхушке акации. Отец Костадин тоже вытащил из-под полы рясы пистолет, прицелился в другую ворону, что сидела на трубе соседнего дома, но промахнулся, пуля не попала даже в крышу. Поднялась пальба. Дядя Мартин стрелял без промаха, он был вправе потягаться с самим Вильгельмом Теллем. Почти не целясь, он мог убить воробья на лету, прострелить ему сердце или головку — как вздумается. У попа от еще одной рюмки ракии вовсе помутилось в голове, камилавка вдруг показалась ему тесной, он швырнул ее в снег и начал стрелять простоволосым, но и это не помогло. Его непокрытая голова составляла резкий контраст с кудлатыми бараньими шапками и черными платками. Грива до плеч, на шее — серебряный крест, в руке пистолет… Я с гордостью могу заверить теперешних битлов, что их патрон жил и умер в моем родном селе. Думаю, что его многочисленным последователям и почитателям не грех бы установить на его доме скромную мемориальную доску.

А подлинная свадьба началась только вечером. За порог дома вынесли бочку вина, рядом с ней поставили еще одну бочку — с капустным рассолом для опохмелки. Вокруг бочек закружилось хоро, ряженые потешали народ, а к полуночи все ввалились в дом и стали дожидаться, когда можно будет пригубить рюмку подслащенной ракии. Подогретую ракию подсластили сахаром, вылили в большую бутыль и, повязав горло бутыли красным бантом, поставили ее возле крестного.

Приближался торжественный момент моего зачатия.

Родителей моих закрыли в соседней комнате и стали ждать, что будет дальше. Баклажан подробно проинструктировал моего будущего отца, подготовил его психологически, подобно тренеру, к предстоящему испытанию, то же самое сделала с матерью одна соседка. В те времена в подобных ситуациях приходилось довольно долго наставлять молодых, а нынче мы тратим месяцы и даже годы на чтение нотаций, всячески увещевая их не спешить с женитьбой, потерпеть хотя бы до окончания школы.

В комнате было темно, посередине, на половике, белела пресловутая рубаха новобрачной. В соседней комнате гости вели громкий разговор, смеялись, что-то выкрикивали, притворяясь, будто им и дела нет до происходящего за стеной, а сами все прислушивались, не скрипнет ли дверь. Консультантша матери сидела как на иголках, она то и дело выбегала из комнаты, возвращалась обратно, а в глазах ее светилась лукавая усмешка. По ней, первый раунд давно уже миновал, она с нетерпением отсчитывала в уме минуты: по истечении девятой ей полагалось войти в соседнюю комнату, взять рубаху и показать ее крестным. Баклажан, который тоже считал минуты, начал не на шутку тревожиться, он вышел на двор, прошелся взад-вперед, потом, прислонившись к косяку входной двери, постоял в ожидании. По его подсчетам, гонг давно уже должен был возвестить конец третьего раунда, а мой будущий отец все еще стоял у самого края ринга, прислонившись спиной к веревочному барьеру, и не решался сделать роковой шаг в направлении противника. Отец был натурой чувствительной, от подобных языческих обычаев у него воротило с души, а вдобавок ко всему он был робкого десятка, и в ту роковую ночь это его качество передалось мне по наследству. Я и теперь трусоват, а с годами эта слабость все усугубляется. Я боюсь трамваев, машин, грозы, женщин, критиков, начальства и бог знает чего еще! Порой мне кажется, что я страдаю манией преследования. Бывает, сижу себе спокойно, и вдруг мне начинает мерещиться, что вот-вот начнется землетрясение, что дом наш сейчас накренится набок и я свергнусь с четвертого этажа вместе с мебелью и комнатой, в которой сижу. Или же что земля наша, которая вертится вокруг своей оси и вокруг солнца, сойдет с орбиты и столкнется с каким-нибудь другим небесным телом. А то вдруг мне покажется, что я где-то сказал такое, о чем говорить не следует, и меня несколько недель преследует опасение, что человек, которому я сказал эти слова, сообщит о них куда найдет нужным. В конце концов, после долгих размышлений, я убеждался в том, что никаких таких слов я не говорил и все мои страхи беспочвенны. Когда мне было несколько лет от роду, бабка вздумала пугать меня всевозможными духами и оборотнями, чтобы я слушался, вероятно, с тех пор я и стал таким пугливым и послушным. Сами рассудите: как-то я сказал одному своему приятелю, что троллейбусы на нашей линии через каждые полчаса выходят из строя, а в виде обобщения добавил, что городской транспорт у нас в плачевном состоянии. (Я был раздосадован, потому что опоздал в театр.) Возвратившись со спектакля домой, я не сомкнул глаз почти всю ночь, меня трясла лихорадка, а когда наконец мне удалось заснуть, я увидел сон, будто на меня наезжают сердитые троллейбусы, а потом один ответственный работник министерства транспорта зашил мне рот шерстяными нитками — так у нас хозяйки зашивают тушку ягненка, начиненного рисом и потрохами. Ну и натерпелся же я страху тогда ни за что и ни про что! Мне сказывали, будто многие другие люди трясутся из-за пустяков, но у них, вероятно, есть для этого свои причины. Я же, дорогой читатель, являюсь жертвой наследственности. Я и автобиографию-то, можно сказать, начал писать со страху.