Ивайло Петров - Избранное

Погорельцев приютил один из родственников деда, а сам он однажды утром повел братова сына Ричко в усадьбу, надеясь, что удастся пристроить его на работу. Парню было шестнадцать лет, волею случая ему было суждено стать кормильцем семьи. До усадьбы было километра три, дед и Ричко пришли туда ни свет ни заря, когда собаки, вытянув морды вверх, сладко зевали, а выпущенные из хлевов овцы и другой скот расцвечивали белый холст снега желтыми и коричневыми разводами. Усадьба пробуждалась, стряхивая с себя утреннюю дрему, оглашая окрестности звоном бубенцов, кукареканьем, лаем, ржаньем, громкими окриками, и вся эта какофония растворялась в белом безмолвии полей. Поля, упиваясь симфонией пробуждения, воспроизводили ее подобно симфоническому оркестру. Зимой на равнине не бывает эха — звук не встречает преград, он парит над заснеженной степью, точно птица, пока в крыльях есть сила, и степь не просто повторяет его, а выпевает.

Михаил Сарайдаров умывался снегом возле крыльца. В расстегнутой до пояса белой рубахе с закатанными рукавами, он набирал полные пригоршни снега и, громко фыркая, растирал им шею и грудь. Дед, прокашлявшись, поздоровался.

— Каким ветром тебя принесло в такую рань? — спросил Сарайдаров и, сняв с ветки висевшее на ней полотенце, стал вытираться. В его внешности было нечто мужественное и благородное, но в то же время в каждой черте сквозила хищность и жестокость. Когда я его увидел — это было гораздо позднее, — мне почему-то он напомнил Гарри Бора. Гарри Бора я видел только в кино, и не знаю, какого он роста, Сарайдаров же был роста выше среднего, его лицо с узкой полоской усов было изрезано глубокими складками, но, благодаря строгой подтянутости и сухопарости, он выглядел лет на десять моложе своих пятидесяти с лишком лет.

Сарайдаров выслушал дедову просьбу и как был, с полотенцем на шее, повел деда и Ричко к конюшням. Он распахнул ворота, и у тех зарябило в глазах от сверкания гладких крупов вороных коней. У Сарайдарова было две упряжки выездных лошадей: пара чисто белых, как лебеди, и пара вороных, чернее дьяволов. По тому, на каких конях Сарайдаров выезжал из усадьбы, крестьяне узнавали, в каком он настроении и куда держит путь. Завидя в упряжке вороных лошадей, встречные торопились уйти с дороги и не попадаться ему на глаза: все знали, что богач едет в город по неотложному и не очень приятному делу. Если же коляску легко несла пара белых рысаков — ни дать ни взять святой Илья катит на своей колеснице (люди почему-то представляют святого-громовержца мчащимся по небу на белых конях), — можно было дальше идти своей дорогой и даже поздороваться с ездоком: тот, поравнявшись, еще и шапку снимет, а то прикажет остановить лошадей, побеседует со встречным. А случись такое в селе, Сарайдаров непременно пригласит подвернувшегося под руку мужика в корчму, угостит ракией. Он мог задержаться в корчме на час и дольше, и тут уж дело не обходилось без волынщика Колю или кларнетиста Хасана, из цыган. Сарайдаров в высоких сапогах сидел прямо, как изваяние, пил ракию большими глотками и, время от времени скаля в улыбке крупные, как у волка, зубы, то и дело требовал еще выпивки. Вот, дескать, захотелось повеселить душу, скажет под конец, бросит на стойку, не считая, кипу денег, пришлепнет банкноту Хасану на лоб — и был таков. Сарайдаров катил в город, отвести душу с очередной содержанкой в городском доме, а если, случалось, в ту пору у него не было содержанки, он ехал в кафешантан к Цинцару и гулял там до утра, усаживая на колени цыганок и певичек по две сразу, прилеплял им на лоб, совал за пазуху крупные бумажки, под утро заказывал три экипажа: в первом катил он сам с одной из кокоток, в другом ехала его шляпа, а в третьем — трость. Кортеж из трех фаэтонов торжественно проезжал по улицам города и останавливался перед домом Сарайдарова…

Сарайдаров накинул узду на вороного рысака по кличке Аспарух и вывел его на двор. (Вороным коням он дал клички Аспарух и Крум, а белых окрестил Петром и Симеоном). Аспарух на белом снегу казался черным как смоль, а белки глаз — белее облупленного яйца. Переступив порог, конь вскинул вверх царственную голову, раздув ноздри, втянул струю свежего зимнего воздуха и взыграл. В глазах его заплясало сатанинское пламя проснувшейся протоболгарской мощи, мускулы под кожей напряглись, точно слитки черного золота. Этот конь был весь воплощение красоты и неукротимой дикой силы, он был готов перескочить через любую преграду и унестись в степь. Но Сарайдаров крепко держал в руках уздечку, наслаждаясь его видом с диковатой, первозданной улыбкой, и в эту минуту хозяин и конь были поразительно похожи друг на друга. Черный зверь задрал голову, громко заржал и, ощерившись, подобно хозяину, поднялся на дыбы, заскрежетав удилами, на темных бархатистых губах его выступила пена. Сарайдаров, утихомирив рысака, взял его под уздцы и встал перед ним.

— Ну-ка, парень, подойди поближе и проскочи под конем! — сказал он, усмехаясь хищной улыбкой.

Ричко не поверил своим ушам, часто заморгал и глянул на деда, а тот глуповато улыбнулся и ничего не сказал. Ему были известны чудачества Сарайдарова, но такого издевательства над парнем он не ожидал.

— Если у тебя хватит духу проскочить под конем, ударим по рукам, если нет — придется голодать, — сказал Сарайдаров. — Але, гоп!

— Сцепи зубы и полезай, — сказал дед, — а коли жеребец покалечит тебя, — он негромко матюкнулся, — хозяину придется тебя озолотить.

Такого за Сарайдаровым пока не водилось, но все знали, что работникам, с честью выходившим из переплета, в который попадали по его милости, он платил довольно щедро. Дед подтолкнул Ричко, и тот шагнул вперед. Черный зверь переступил ногами, из его ноздрей, казалось, вылетали огненные искры. Парнишка зажмурился, стал на четвереньки и прополз под животом у чудовища.

— Ты мужик что надо! — сказал Сарайдаров, глядя на вспотевшее лицо парня. — Мужик во! Беру тебя в кучера. Кладу пятьсот левов жалованья — и баста!

По тем временам это были немалые деньги, и дед от неожиданности даже икнул. Сарайдаров отвел рысака в конюшню и тут же воротился, смерив Ричко взглядом, он хлопнул его по плечу.

— Поди на кухню, пусть тебя накормят! — сказал он и пошел в дом одеваться, а дед подался домой.

Мать мою объявили «краденой» и обвенчали молодых не в церкви, а на дому. В воскресенье утром Баклажан ввел ее в дом будущего мужа. Домишко был завален сверху и с боков сугробами снега, так что у матери не было никакой возможности ознакомиться с его архитектурой. Несколько траншей были проложены в снегу от ворот к хлеву, кошаре и амбару, а главная, самая широкая магистраль вела к строению, напоминавшему землянку времен первой мировой войны. Не хватало только часового, который бы отдал честь. Внутри землянка больше смахивала на человеческое жилье, правда, вросшее довольно глубоко в землю. Мать моя была женщина довольно высокая, на две головы выше моего отца, и, ступив на порог, больно стукнулась лбом о притолоку.