Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

— Ты только посмотри на нее, Янку, — восхитился старик.

На короткий миг боярская спесь будто растаяла, и возле Янку был друг, искавший у него сочувствия, понимания и помощи.

Остановившийся у ворот экипаж был поистине великолепен: изысканный, плавных линий фаэтон на высоких колесах с красными спицами. Недаром изготовлен он был у знаменитого каретника Фрица! Стоило лишь взглянуть на бархатные подушки, чтобы понять, до чего же они мягкие! А лошади — просто чудо! Вороные, с развевающимися гривами и волнистыми хвостами, они испуганно косились налитыми кровью глазами и от нетерпения мелко перебирали на месте стройными сильными ногами с блестящими подковами. На шелковистой, лоснящейся шкуре играли яркие блики света, отчего лошади казались живыми драгоценностями.

Барон прильнул пылающим лбом к стеклу и вдруг, будто прощаясь с жизнью, побледнел и произнес:

— Посмотри, Янку, она с Непутевым!

Урматеку перегнулся через маленького барона, чтобы лучше видеть. Под усами его блуждала улыбка, и, не бойся он обидеть барона, наверняка бы расхохотался. На протяжении долгих лет ничего не менялось в этих сценах ревности. «Непутевым» был младший брат барона Барбу, Штефан, красавец, высокого роста, с голубыми, глубоко посаженными глазами, длинными женскими ресницами и бородкой, пронизанной серебряными нитями. Страстный любитель лошадей, знал он толк и в барышничестве. Стройный, подтянутый, в черном бархатном сюртуке с серебряным позументом, в пышном галстуке в белый горошек и красных ботфортах на длинных тощих ногах, он несказанно раздражал барона Барбу одним своим видом, не говоря уже о молодости (впрочем, весьма относительной) и беспечности.

Но беспечность, молодость, пусть даже и относительная, и веселый нрав дружески располагали к нему домницу Наталию. Урматеку же питал к нему и дружескую приязнь, и восхищение, будучи и сам не чужд обуревавшей Штефана Барбу страсти к лошадям.

Старый барон, стыдясь своей закоснелой ревности, страдал молча, стараясь ничем не выдать своего раздражения против брата. Он мучился про себя, хотя изредка и у него вырывалось укоризненное слово. Тут же спохватившись, как бы чужие и посторонние люди не проникли в его душевные тайны, барон принимался оправдывать свои укоризны, ссылаясь на бесшабашную жизнь и мотовство Штефана. На деле если Штефан и был гулякой и мотом, то ничуть не большим, чем сам барон. Разница была лишь в том, что Штефан тратил деньги по-молодому, с пылом, размахом и молодечеством на веселые дружеские кутежи, тогда как барон, одержимый постоянными страхами и различными маниями, расточал их уныло, под стать преждевременно наступившей старости. Барон прекрасно понимал, кто — если говорить о них двоих — может быть милее женскому сердцу. Он всегда помнил об этом и страдал, хотя ни о каком предпочтении никогда речь не заходила. Домница Наталия была женщиной благородной и хранила верность барону, к которому давно уже успела привязаться из-за его доброты и деликатности.

Не успел фаэтон остановиться возле ворот, как Штефан выскочил и помог сойти домнице Наталии. Он что-то сказал, она ответила, и оба звонко расхохотались. Штефан отвесил глубокий поклон, поцеловал ей руку, щелкнул по-военному каблуками и, дождавшись, когда домница Наталия скроется за воротами, зашагал, насвистывая, вдоль улицы, бросив прощальный взгляд на вороных.

Пылкий ревнивец и в ничтожнейшем пустяке видит красноречивейшую улику, но стоит буре затихнуть, уступив место любви и нежности, как доказательность улики испаряется с легкостью прямо-таки невероятной. Барон Барбу вдруг успокоился, и успокоили его опять же пустяки, которые могли, собственно говоря, быть истолкованы и так и этак, — но домница Наталия была здесь, это и было главным! Ведь со Штефаном долго они не прощались, близко друг к другу не стояли, а когда разговаривали, то смотрели на лошадей, к тому же Штефан не сел снова в фаэтон! Если пять минут назад барону Барбу казалось, что он тонет и нужно взывать о помощи, теперь он вновь чувствовал себя хозяином положения. Ни болезненного сердцебиения, ни учащенного дыхания больше не было — так благотворно действовало утешение. Но и полного покоя он все-таки не ощущал. Барон все увидел, обо всем рассудил, но его продолжала угнетать досада, какая-то мрачная безысходность. Урматеку посмотрел на него, покачал головой и заторопился в прихожую встречать домницу Наталию.

Барон сидел неподвижно, втянув голову в плечи. Спрятавшись за огромным меховым воротником, он прислушивался к голосам, которые, все приближаясь, доносились из соседней комнаты, и легонько щелкал пальцами по черному холодному носу Фантоке.

Дверь распахнулась, и домница Наталия, предупреждая грозу, остановилась на пороге и ласково сказала:

— Благодарю тебя за лошадей, Барбу! Ты их видел?

Барон, не промолвив ни слова, поднялся, церемонно поцеловал ей руку, подвел к стулу и усадил. Взяв другой стул, уселся сам напротив и вновь принялся играть с собачкой.

В скудном свете серенького осеннего дня домница Наталия сияла красотой. Узкое лицо, очарование которого составляла изысканная линия лба и прямого носа, оживляли большие, по-детски ясные голубые глаза. Блестящие черные волосы, расходившиеся двумя полукружьями почти до самых бровей, оттеняли белизну венчавшей голову шапочки. Сбросив с плеч мягкую мантилью из куньего меха, стройная, изящная, в облегающем платье темно-вишневого бархата с двумя рядами мелких золотых пуговок, она предстала во всей своей женской прелести, не желавшей сдаваться перед наступающей старостью. От нее веяло холодной свежестью ветра, принесенной ею с улицы, тонким ароматом духов, одежды, и весь этот сложный букет запахов таил в себе что-то несказанно нежное и волнующее.

Молчание длилось, тяжкое и гнетущее. Домница Наталия, желая прервать его, огляделась вокруг, словно ища чего-то, и вдруг вскочила со стула. Легкими быстрыми шажками подбежала она к огромному роялю, задвинутому в дальний угол и совершенно чужому среди столиков и диванчиков в этой гостиной. Он и впрямь был чужаком в доме Урматеку, куда попал из-за печальных обстоятельств, в каких оказался его первый владелец, так никогда и не завладевший роялем, и жадности неутомимого дельца Янку, которую он проявлял не только к деньгам.

Жил в те времена в Бухаресте один газетчик, так и не сумевший примирить в себе политического обозревателя с поэтом, композитора — с любителем всяческих вин и прочих отрав. Среди немногих многоэтажных домов в центре города он отыскал себе чердак с окном прямо в небо, где и проживал среди снесенной туда рухляди, вспоминая утраченный Париж, где провел свою молодость. За маленькими криво сидящими очками его краснели от вечного пьянства и усталости веки, на лысой макушке была вмятина, щеки висели мешками, несколько слипшихся рыжеватых прядей составляли бороду, Прозвали его деликатно и беззлобно Мотыльком за ту легкость, с какой перепархивал он из консервативных газет в либеральные, всюду находя для себя пыльцу. Узнав однажды, что в руки ему плывет солидный куш, Мотылек, пренебрегая бухарестскими магазинами, решил выписать себе инструмент из Парижа. Это и был вот этот самый рояль. Он выбирал рояль с таким тщанием и так при этом волновался, словно от него зависели все его творческие успехи и решающая победа, столь долго ускользавшая от него. Все свои деньги решил он вложить в этот инструмент, который, по его тайному и смутному предчувствию, олицетворял успех. Ожидаемый гонорар действительно был получен, но через несколько дней от него не осталось ни гроша. И когда спустя три месяца из Парижа прибыл заказанный инструмент, Мотылек, больной после очередного запоя, лежал у себя на чердаке в жалких лохмотьях, какими, собственно говоря, и была вся его жизнь. Домница Наталия в сопровождении Штефана время от времени навещала больного, и Мотылек, глядя на нее блестящими лихорадочными глазами, признался, что из-за крайней нужды рад был бы продать рояль, находившийся уже в таможне. Домница Наталия переговорила с Урматеку. Янку, заботившийся о будущем приданом для Амелики и полагавший, что без инструмента оно было бы неполным, выразил согласие купить рояль. Однако не преминул заявить (хотя тут же и устыдился этого), что вещь эта весьма дорогая и купить ее он вообще-то согласен, но ровно ничего в такого рода товаре не смыслит. Домница Наталия, сочувствуя Мотыльку, оказавшемуся в столь бедственном положении, заверила Янку, что сама испробует рояль. Когда Урматеку на складе таможни среди соломы и досок увидел порхающие по клавишам пальчики домницы Наталии и услышал чистые округлые звуки, сливающиеся в мелодию, он тут же подумал об Амелике, представив ее себе той барышней, какой ему всегда хотелось видеть ее, и решился. Спустя неделю после покупки Мотылек умер, а закрытый рояль вот уже третий год дожидался женских ручек, которые возродили бы его к жизни. Неуклюжая Амелика садилась за инструмент редко и то для того, чтобы выучить заданные гаммы, которых она терпеть не могла.