Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

Книг в доме Урматеку не водилось, в кабинете хозяина стояли лишь папки с делами. Все в доме, а кукоана Мица и Амелика в особенности, знали, что в этих папках прячутся всякого рода бумаги, которые Янку своим искусством превращает в богатство. В чем состоит это искусство, они толком не понимали, но чувствовали, что оно невероятно сложное, могучее и таинственное. Поэтому к деловым папкам все в доме относились с величайшим почтением. Их аккуратно расставляли по местам, стирали с них пыль — в общем, хранили не так, как в архиве, а как в жилом доме. Амелика, заботившаяся о них вместе с Лефтерикэ, привыкла считать, что папки эти как бы юридическое лицо всех людей, какие бывали у них в доме. Все их друзья являлись вместе с тем и тяжущимися сторонами и рано или поздно становились клиентами Урматеку. При виде знакомого человека у Амелики перед глазами возникала папка заведенного на него дела. Она видела ее цвет, почерк, каким написана фамилия, слышала шелест продолговатых листов, испещренных фиолетовыми строчками, толкующими всегда только о погонах земли, соседних владениях, под которыми внизу стояла неразборчивая писарская закорючка. Все искусство Урматеку состояло в том, что он, работавший архивариусом, а потом судебным исполнителем, умел следить за проходящими бумагами и не терять из виду ни одну бумажонку среди чудовищного нагромождения документов. Самое малое упущение противника становилось его победой. Этой въедливостью он привлек внимание барона, ею привязал его к себе, с ее помощью составил свое счастье. Всем удачам на жизненном своем пути он обязан был своему таланту. Не мудрено, что он и впрямь чувствовал себя творцом собственного счастья, гордо сознавая, что обязан всем только самому себе. Успех следовал за успехом, жизнь текла размеренно и плавно и казалась ему неуклонным подъемом в гору, куда он уверенно шел сам, увлекая за собой еще и родственников. Покуда Урматеку чувствовал себя хозяином судьбы, он не боялся ничего! Что бы ни случилось — пожар, смерть, несчастный случай, — все можно было одолеть: немножко удачи, немножко денег — и все! А удача ему улыбалась! Несчастье с дочерью, можно сказать, миновало. Смерть лично его вообще никак не затронула!

Теперь он катил по Подул Могошоайей. Дрожки плавно покачивались, лошади бежали ровно — по всему ощущалось, как прекрасно вымощена эта неширокая, если не сказать узкая, улица, на которой люди, идущие по противоположным тротуарам, узнавали друг друга в лицо. Урматеку внимательно разглядывал прохожих. Глубоким поклоном он приветствовал солидных знакомых и прикладывал палец к полям шляпы, здороваясь с остальными. Дрожки двигались не торопясь. Мимо плыли пестрые витрины. Янку любил яркую пестроту и, как только замечал магазин готового платья или галантерею, прищуривался. Если что-то ему нравилось, он запоминал вывеску и на другой день посылал в лавочку кукоану Мицу, потому как она разбиралась в качестве товара и умела поторговаться!

Перед колокольней церкви Крецулеску, где, еще больше сузившись, улица изобиловала лавками и вывесками с иностранными именами, Урматеку вылез из дрожек и вошел в магазинчик, скользнув любопытным взглядом по витрине. Похоже было, что это лавка древностей, столько было в витрине статуэток, фигурок, табакерок, шпор, бронзовых ножей, металлических сосудов, среди которых красовалось несколько венков из бисера. Статуэтки украшали и вывеску, на которой черными буквами было выведено: «Алоиз Швайкерт. Бронзовые изделия и венки».

Урматеку толкнул дверь, звонок брякнул, возвестив о приходе покупателя. Из глубины набитой всевозможными диковинками лавки, соединенной небольшой дверью с жилыми комнатами, появился хозяин. С длинным носом, почти упирающимся ему в подбородок, он, казалось, при разговоре выписывал слова в воздухе своими энергично двигавшимися скулами. Был он сухопар и высок, с голубыми добрыми глазами. Седые волосы, прикрывая уши, подчеркивали округлость красиво очерченной головы, гордо посаженной на стройную шею, которую облегал низенький стоячий воротник, стянутый черным галстуком. Венский ремесленник Швайкерт по виду был истинный художник.

— Послушай, Ликэ, — заговорил Янку, — сегодня я к тебе как покупатель.

Тесная дружба с великодушным и сентиментальным австрийцем связывала их уже не один год. И Урматеку, подчеркивая их близость, соблюдая при этом такт и деликатность, как бы сохраняющие между ними дистанцию, перекрестил его из Алоиза в Ликэ, переделав его имя на румынский лад. Швайкерт был в молодости типографом. Потом овладел ремеслом бронзового литья. В Бухарест его привез барон Барбу, чтобы отремонтировать статуэтку, купленную в Вене и предназначенную для салона в одном из его особняков, которая прибыла с обломанными руками. Расстроенный барон затребовал кого-нибудь из мастеров, отливавших эту фигуру. Прибыл Швайкерт и припаял руки так, что даже и следов не было заметно. Потом он остался в Бухаресте. Старый постоялый двор на Подул Могошоайей, принадлежавший барону, бронзовых дел мастер превратил в лавку с квартирой. Перевез своих сестер, старых дев-близнецов, Мили и Мали, и стал заниматься торговлей. Торговал он всем, но прежде всего венками из бисера. Венки эти были его страстью, их он всегда подбирал сам, расхваливал и всем рекомендовал.

Швайкерт был человеком скромным и весьма сдержанным. Лишь за стаканом доброго вина у него развязывался язык. Тогда вовсе не нахально, но настойчиво он начинал дергать собеседника за пуговицу, чтобы привлечь его внимание. Швайкерт доказывал, какую большую роль играет он в жизни Бухареста. В этом он был глубоко убежден и гордился этим. Он утверждал, что до его приезда в Румынию столичные кладбища были похожи на сельские, и только он, Швайкерт, своими бисерными венками сделал их соответствующими уровню современного города.

— Деревья и чертополох заносятся на кладбище с поля! А покойник что приносит с собой? — патетически вопрошал он, ощущая душевный подъем. И сам же отвечал на этот вопрос. У него была целая теория о необходимости вещественного воплощения человека, его труда, стремлений и мыслей. Этим вещественным воплощением, изготовлению которого и посвятил себя бывший бронзовых дел мастер, могли быть, конечно, только венки из бисера.

— Да, Ликэ, я пришел к тебе как покупатель, проще сказать — мне нужен венок! — повторил Урматеку и спокойно уселся, будто явился с визитом.

— Кто умер, Янку? — встревожился Швайкерт.

— Лефтерикэ, бедняжка! Обгорел совсем!

— Иисус, Мария и Иосиф! — воскликнул пораженный Швайкерт по-немецки и перекрестился. — Мили и Мали! — позвал он, повернувшись к двери, ведущей в комнаты.

На пороге полутемной гостиной, где под грустной тяжестью никогда не снимавшихся серых чехлов стояла мебель в ожидании гостей, которых угощали кофе с молоком, появились сестры-близнецы. Мили и Мали перевалило уже за пятьдесят. В отличие от брата они были небольшого роста, суетливые и постоянно размахивали руками. В манерах их достоинство мешалось с запоздалой детскостью и простодушием. Выражение лица у них было почти одинаковое и на первый взгляд, когда они не суетились и не болтали, могло обмануть своим спокойствием. Локоны, выбивающиеся из-под кружевных чепчиков, множество воланов на широких черных платьях, целая россыпь украшений из черного агата: бус, браслетов, колец — придавали им романтическое изящество.