Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

— Что с тобой, родная моя? — спросил Урматеку, тяжелыми шагами подходя к постели.

При виде бледной молчаливой дочери, обложенной подушками и неподвижно лежащей под одеялом, на глаза у него навернулись слезы. Он протянул руку, чтобы погладить ее по голове, но Амелика отвернулась лицом к стене и застонала. Урматеку застыл с протянутой рукой. Несчастья прибывали, как вода в половодье. Обведя глазами всех «энтих», заполнивших его дом, он чуть было не завопил и не набросился на них с кулаками. Но совладал с собой. Так же тяжело ступая, прошел он следом за женой в соседнюю комнату. Кукоана Мица поведала ему, что приезжал доктор, сделал все, что нужно, придет завтра, посмотрит, как идут дела, и если плохо, сказал он, то уж никак не по его вине. И еще пожал плечами, — добавила кукоана Мица. Слова эти для Урматеку были последней каплей. В голове у него помутилось, и вся его ярость, горе и гнев вылились наружу. Воздев руки к небу, он жаловался, негодовал, проклинал. Жаловался, что дочь его страдает, негодовал, что она холодна к нему, проклинал врача, не обнадежившего их полным выздоровлением.

— Если не вылечит, застрелю, как собаку! И сам застрелюсь! — рычал Янку в отчаянии.

Кукоана Мица никогда не одобряла ни угроз, ни брани и теперь пристально смотрела на мужа, будто видела его впервые. А Урматеку исходил проклятиями, давился бранью и пустыми, бесполезными угрозами, привыкнув так избывать свое горе. Кукоана кротко ждала, когда он успокоится и образумится. Мало-помалу Янку утих и догадался, что жена чего-то ждет от него. Еще миг — и удивление окончательно вытеснило негодование. Он был поражен, что кто-то, помимо него, нуждается в утешении и утешителем, оказывается, должен быть он, Янку, хотя он-то непоколебимо был уверен, что страдает и горюет на этом белом свете только он один. Все-таки, трезво взглянув на вещи, он рассудил, что не совсем прав, сел рядом с женой и вздохнул:

— Все обрушилось на нас, Мица, разом! Как же это произошло?

Жена рассказала, что чердак загорелся и впрямь по неосторожности Амелики, что на ее крики даже с места никто не двинулся, один Лефтерикэ отважился броситься ей на помощь. Он кинулся в огонь, вытащил девушку, столкнул вниз по лестнице — и так ее спас. Падая, Амелика сломала бедро. А Лефтерикэ замешкался. Он искал одну вещицу, ему дали ее когда-то на сохранение, и он окрестил ее, сам не зная почему — «колыбелькой Наполеона». Это была половинка большого фарфорового яйца, на краю которого прилепились два ангелочка. Ее выкинула домница Наталия вместе с цветами, которые прислал ей неведомый поклонник, но Урматеку подобрал ее. Потом и Янку избавился от безделушки, отдав ее Лефтерикэ, потому что ее стала клянчить Журубица. Чем украсило воображение Лефтерикэ это яйцо с ангелочками и что он думал про французского императора — этого никто не знал. Ведомо было лишь одно, что он очень дорожил этим яйцом и, боясь, как бы Журубица не отняла его, спрятал на чердаке. Лефтерикэ лихорадочно искал это фарфоровое яйцо до тех пор, пока обгоревшая с одного конца толстая балка не рухнула на него. Когда наверх забрались пожарники и потушили пожар, они нашли Лефтерикэ. Он еще дышал, но был без сознания. Перед заходом солнца он скончался, никого не узнавая и не вымолвив ни слова. Хотя он не приходил в сознание, было видно, что страдал он жестоко. Тут кукоана Мица встала и, снова взяв Янку за руку, молча пошла к дверям. Урматеку не осмелился противиться ей. Они прошли по застекленной галерее, поднялись на несколько ступенек и оказались в комнате Лефтерикэ, куда раньше Янку ни разу не заходил. Это была маленькая каморка, и чувствовалось в ней как бы женское присутствие. Расшатанные стулья были обиты пестрой тканью, комод уставлен множеством безделушек, оба зеркала украшены шелковыми бантами, на кровати широкий крахмальный подзор. Безделушки на комоде — грошовые, бросовые: старые крашеные яйца, стаканчик из каменной соли — память о местечке Окнеле-де-ла-Слэник, жестяной поднос с картинками, какими торгуют на самом захудалом базаре. Горела свеча, и слегка колыхалась перед распахнутым окном белая, чистая, хотя и дешевая занавеска.

Урматеку остановился на пороге. Кукоана Мица преклонила колени возле кровати. Лефтерикэ, который всю свою жизнь прожил тише воды ниже травы, лежал на кровати и улыбался. Рот и глаза его были приоткрыты, а от сгоревшей бороды осталась только черная тень; лицо как бы уменьшилось, и в нем появилось что-то кроличье. Весь он будто усох, и черный костюм его стал ему несказанно велик — руки тонули в широких рукавах, скрывших ожоги. Беспорядок в комнате говорил о несчастье: открытые аптечные пузырьки, упавшие на пол ножницы, чайная ложка… Вещи, стронутые со своих мест дуновением смерти. Цветущая ветка сирени скрывала огромный ожог на щеке. Тяжелая синяя муха, с гуденьем летавшая по комнате, все время садилась на лоб покойника и ползла потом по носу к губам. Глядя на нее, Урматеку всякий раз невольно подносил к лицу руку и чесал нос, словно его щекотали. Кукоана Мица относилась ко многому, что случалось в жизни, просто и покорно. Эти трагические обстоятельства она тоже склонна была принять и с ними примириться. Однако смерть брата так подействовала на нее и настолько заставила проникнуться его несчастной участью, что, сама того не желая, она прошептала сухим шелестящим голосом, глядя на мужа красными от слез глазами:

— Сколько ты обижал его, Янку, пока он был жив!..

Урматеку молча удалился: именно это сейчас и мучило его самого. Собственные его слова, только сказанные Мицей возле покойника, его напутали. Он вышел во двор, в темноту и принялся ходить, глубоко дыша. Часу не прошло, как он вернулся домой, а сколько на него обрушилось бед, о которых он и думать не думал. Справа и слева чернели, как тени, низкие соседские домишки, и Урматеку желал их обитателям тех же несчастий, которые свалились на его голову. Не из личной неприязни — он и не знал никого из них, — просто ему досаждал их спокойный сон. Сам он чувствовал, что в эту ночь ему не заснуть. Тихонько поднявшись на крыльцо, он позвал жену, дал ей денег на завтрашние расходы и умолк. Ему было стыдно.

— Хочешь уйти? Иди, все равно ты мне не в помощь, — проговорила Мица, — я и одна справлюсь.

Урматеку обрадовался, словно ему отпустили грех.

Не успел он выйти за ворота, как на душе у него сразу стало легче. Улица отходила ко сну. Прохожие были редки. На стульях перед калитками еще сидели старухи и о чем-то судачили. Набегал легкий ветерок и заставлял шелестеть тополя. Сладкий цветочный запах поднимался к небу, прямо к мерцающим в синеве звездам. Урматеку шел медленно, чувствуя, как с каждым шагом спадает с его плеч гнетущая тяжесть. Стоило ему отвлечься, рассеяться — и он забывал обо всем. Так было всю жизнь. И теперь, когда он шагал по улице, мысли его потекли совсем по другому руслу. Денег на похороны Лефтерикэ даст он не жалея, пусть похоронят как следует. Дом он отремонтирует, да еще и расширит, слава богу, не обеднеют, потому как, того гляди, еще несколько комнат понадобится, а вот нога Амелики… Здесь, как говорится, дело ясное, что дело темное. Но и тут Урматеку быстро утешился: Мица не волнуется, а ведь это она говорила с доктором, к тому же еще целый день впереди до того, как все выяснится. А за день мало ли что случится? Одно он решил твердо: в пансион она больше не пойдет. Хватит ей мучиться. А обучить он ее и дома обучит. Не сегодня-завтра о замужестве надо думать. Мало-помалу Урматеку вновь почувствовал себя уверенным и сильным. И по мере того, как росла в нем уверенность, Урматеку посреди пустынной и темной улицы стал потихоньку пробовать голос, будто собираясь обругать кого или отдать приказание. Все, что еще несколько минут назад казалось тяжким и невыносимым, сделалось вдруг легким и обыденным. Уверенности своей он обрадовался, а когда все представилось ему ясным и понятным, он даже возгордился собой и своим умом. «Вот что значит голова на плечах!» — произнес он вполголоса. Ему необходимо было услышать голос, будто похвалил его какой-нибудь сторонний человек.