Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

Приехав в Джурджу незадолго до прибытия парохода, они, согласно тщательно продуманному Урматеку плану, разлучились, хотя и не без легкого неудовольствия Журубицы. Не зная в точности, чего ему ждать, Янку почел за лучшее отправиться одному встречать молодого барона. Журубицу он оставил на террасе захудалого кафе неподалеку от пристани, откуда сквозь ветви ветел виднелся болгарский берег. Журубице до сих пор еще не доводилось сидеть в одиночестве на террасе кофейни и видеть вдобавок перед собой чужую страну. При одной мысли об этом у нее кружилась голова. Душа ее будто распахнулась, расширилась, смутную тоску потеснила тревога. Тесная оболочка смирения и благоразумия, в которой она, как в тюрьме, жила много лет, неожиданно расползлась. При виде каменистой полоски противоположного берега воображение ее вдруг вспыхнуло, подстрекая на безрассудства ради любви и богатства. Дерзко воспарив на безудержных крыльях мечты, она приостановилась на миг, оглянувшись назад, на землю, на свою повседневную жизнь, к которой ей придется вернуться уже сегодня вечером. Увидела кривой домишко, полупьяного скотину-мужа и снование челноком туда и обратно по одной и той же дорожке от дома к Янку, от Янку к дому в дождь, в снег, в зной. И тут она почувствовала такую нестерпимую ненависть, что готова была убежать куда глаза глядят! В таком состоянии женщина готова на все, лишь бы убежать от самой себя и опостылевшей ей жизни. Частью этой бесцветной, известной ей до мельчайших мелочей и донельзя наскучившей жизни был и Урматеку, стареющий, властный, неуравновешенный. Она поняла, что утренняя ее радость при отъезде была всего лишь каплей того ливня, который она на себя призывала. И вновь она полетела на крыльях своих мечтаний, лаская взором даль, словно отыскивая в ней кого-то.

За это время Урматеку успел дойти до пристани. Он стоял теперь у сходней, ожидая парохода. Дунай после снежной зимы был полноводный, мутный. Посреди реки то и дело вздымался могучий водяной гребень и яростно устремлялся к берегу. От стремнины реки до берега добегали только мелкие слабенькие волны, которые и умирали, выползая на песок. Тихо покачивался понтон. И глаза, привыкшие к каменной неподвижности холмов и полей, хотя и уставали от беспокойных волн, все-таки не могли от них оторваться. На этих прыгающих волнах Янку вдруг приметил что-то непонятное, отдаленно похожее на разломанную бочку с торчащими обручами. Он никак не мог толком рассмотреть, что же это такое, белесое и как будто рваное. Когда загадочная бочка подплыла поближе, Урматеку разглядел, что это дохлая корова, вокруг которой пенились бурунчики. Грудь у нее сгнила и прорвалась, торчали одни только ребра. Славный своею вкусной водой, любовно воспетый в песнях, могучий седой Дунай вызвал у Янку отвращение, как только превратился в мутную быстро бегущую воду, волокущую на себе всякую дрянь. Но Янку тут же понял, что можно им и любоваться, но смотреть тогда нужно по-иному, смотреть надо вдаль, туда, где серебро струй играет в ослепительном блеске солнца и, словно старинный почернелый корабль, виднеется неподвижный остров. Разглядывая уже эту картину, он и заметил пароход, появившийся из-за зарослей ветел. Верхняя палуба, запруженная людьми, сияла начищенной медью, и ветерок, который всегда веет над водой не сильно, но непрерывно, развевал австрийский флаг. Рассекая носом желтые волны, взбивая вокруг себя пену, пароход со сдвинутой на корму трубой проплыл мимо пристани, будто намеревался следовать дальше. Потом развернулся и, сбавив ход, остановился возле сходен, слегка покачиваясь на плещущих дунайских волнах. Сначала сошли на берег те, кто садился на ближайших пристанях: мелкие торговцы, крестьяне, тащившие с собой всякую снедь на продажу. Налетевшие грузчики стали растаскивать с прогретой паровыми котлами палубы корзины с черешней, овощами, яйцами, брынзой. В воздухе поплыл тяжелый запах перегоревшего машинного масла. Сошедшая на берег толпа бросилась к крестьянским подводам и нескольким обшарпанным пролеткам, которые рады были отвезти вновь прибывших в город. На пароходе уже почти никого не оставалось из тех, кто должен был сойти в Джурджу, когда Урматеку узнал Буби, стоявшего возле капитанского мостика. Он пополнел, отпустил длинные рыжеватые усы, стал носить золотые очки. Держа в руках пелерину серого цвета, он указывал парню-носильщику на несколько сундуков и кожаных чемоданов, которые нужно было снести на берег. Янку поспешил приветствовать его. Молодой человек ответил радостно, хотя и несколько рассеянно, как это бывает с путешественниками, вернувшимися наконец домой, но все еще продолжающими жить дорожной жизнью, нить которой порвать не так-то легко. Как только все, кто плыл до Джурджу, оказались на берегу, пароход поплыл дальше. Среди внезапно наступившей тишины под палящими лучами солнца на пристани среди багажа молча стояли два человека. Янку исподтишка присматривался с любопытством к молодому барону. Ему хотелось знать, каким он стал с возрастом. Перед ним стоял вполне взрослый человек, а это имело весьма важное значение для Янку, думавшего о том, как поведет себя молодой барон, какие у него замыслы и не изменится ли коренным образом вся жизнь старого барона. Одним словом, он хотел бы знать, теряет или выигрывает он с приездом Буби. Неожиданный облик новоприбывшего несколько обеспокоил его. Уже не было былой неловкой суетливости, смущенных вопросительных взглядов, когда мальчик как бы испрашивал одобрения или помощи. Плавные, округлые жесты говорили о том, что молодой человек вполне уверен в себе, и, возможно, свидетельствовали о воле, пока еще неведомой Янку.

Предложение пойти пообедать прервало затянувшееся молчание. По дороге к маленькому ресторанчику, расположенному на окраине города под развесистыми ветлами, Буби расспрашивал об отце, дяде Штефане, домнице Наталии, всегда вызывавшей его восхищение и почти сыновнюю любовь. Перед тем как сесть за стол, Янку решил осторожно выяснить отношения. Все еще стоя, он весьма вежливо спросил:

— Со мною, господин барон, невестка! У нее тут в городе родственник, вот я и взял ее с собой. Можно и ей пообедать вместе с нами?

— Да, конечно, да! Пригласи ее!

Урматеку показалось, что быстрая и весьма живая реакция Буби о чем-то говорит.

Когда Буби и Журубица оказались друг перед другом, оба некоторое время смотрели куда-то вдаль, через плечо. Но Янку все оценил с первого взгляда. Сели за стол. На обед заказали все самое свежее: рыбу и фрукты. Подали подрумянившуюся мамалыгу, аппетитная корочка на которой, казалось, запекалась прямо на глазах у гостей. Яичница плавала в масле, желтки прямо-таки сияли среди свернувшегося белка. У серебристых судаков мясо само отделялось от костей. Сдобренное лимонным соком, оно хранило еще прохладу речных заводей. Охлажденные бокалы запотели, а сочные, блестящие вишни, связанные за черешки в небольшие букетики, лежали на крупных кусках льда. Буби, снявший очки, время от времени останавливал близорукий взгляд на молодой женщине и что-то говорил о великолепной кухне, о том, как он соскучился по подобной еде, и выражал надежду, что приготовленные руками Журубицы все эти яства окажутся еще вкуснее. Журубица улыбалась, краснела и молчала. С самого начала обеда ждала она подходящего момента, чтобы сказать что-то значительное. Но она стеснялась мужчин, не доверяла и сама себе, опасаясь, что не сможет сказать чего-либо умного и значительного; Урматеку, все время державший ухо востро, не спускал с нее глаз. Говорил он мало, зато был весь внимание. Вдруг Буби попросил себе «теллер» [8] Теллер — тарелка (нем.) . . Слово это взволновало Урматеку, он будто напал на след того, кого все время искал. Когда-то он то и дело слышал это слово, кто-то постоянно употреблял его, но вот кто именно — Урматеку забыл. Полагая, что вспомнить необходимо именно сейчас, он несколько раз повторил про себя «теллер, теллер», пытаясь разглядеть мерещившийся ему словно сквозь туманную завесу образ. Ненужное отсеется, нужное проявится, — следуя этому правилу, он перебирал в памяти различные лица, как вдруг перед его мысленным взором возник «Индюк». Действительно, Иоаким Дородан так и дожил до старости, ни разу не сказав по человечески «тарелка», только «теллер» да «теллер». Урматеку мысленно поставил Буби и Дородана рядом и сумрачная тень набежала на его лицо. Старинная ненависть, вновь возникшая настороженность, а главное — неизвестность лишили его покоя. На деле изощренные его подозрения были вовсе неосновательны. Янку забыл, что в Вене жил — умер он совсем недавно — старик Думитраке Барбу, дядюшка Буби. От этого-то Думитраке, человека образованного, который в молодости увлекался политикой, а в Австрию попал, убегая от холеры, и воспринял Буби не только любовь к сочному разговорному языку, на котором сам Думитраке, стремясь на чужбине к чистоте и правильности речи, уже не разговаривал, но и сердечное влечение к простым людям и родной стране. Вернувшись на родину, Буби с особым трепетом воспринимал каждую самую ничтожную мелочь. Умиление, завладевшее им с того самого мига, как только он ступил на родную землю, переполняло его восторженным любопытством ко всему, что бы только он не увидел, а это, в свою очередь, вызывало только недоумение Урматеку и Журубицы, не видевших никаких оснований для такой пламенной любви к окружающей их привычной румынской скудости. Но сколь ни был уныл пейзаж и какой ветхой ни выглядела корчма, восторженность Буби все возрастала. Подогревалась она не только тем, что он видел вокруг себя, но и воспоминаниями детства и рассказами дядюшки Думитраке, которые тот бережно пронес сквозь всю свою жизнь. Легкая завеса временного отчуждения от родины готова была вот-вот раздвинуться. Вновь оказавшись словно в кругу старинных друзей, Буби тепло говорил о людях и разных вещах. Был он православным и, ступив на родную землю, почувствовал, как им овладело благочестие. Среди вопросов, которыми он так и сыпал, — о старых слугах и о доме, — был вопрос и о старинной фамильной иконе, которая так ему правилась, висевшей в церкви Оларь.