Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

— А ты его знаешь, Янку?

— Кого?

— Молодого барона.

Урматеку начисто позабыл о нем, как забыл и о цели их путешествия.

— Буби? Конечно знаю, — ответил он и тут же поправился: — Господина Буби, — чтобы, избави боже, не дать промашки при встрече.

И, ощутив некую пустоту, Янку почел за лучшее заполнить ее рассказом о доверии, которое питает к нему молодой барон, больше того, об их дружбе, связав таким образом воедино обрывки воспоминаний о юноше, которого они ехали встречать. Журубица почувствовала вдруг, что все в ней как-то странно просветлело, точно она пробудилась ото сна.

Молодого барона Барбу Б. Барбу, или Буби, как его звали по-домашнему, Урматеку знал с детских лет. Не раз он присутствовал при его отъездах в Вену, город его матери, где он рос взаперти в стенах закрытой школы. Сделавшись взрослым, за немногие годы он сумел объездить чуть не весь белый свет, так и не уразумев, чем же он все-таки будет заниматься. Единственно, что он действительно умел, так это непрестанно требовать денег, которые Урматеку по распоряжению барона и посылал ему. Однако на родине он уже давненько не бывал. Когда Урматеку видел его в последний раз, это был высокий, стройный белокурый молодой человек с пышными волосами и голубыми, чуть навыкате, глазами. Что в нем всегда поражало Янку, так это его чересчур тонкие и длинные руки. Пальцы у него были похожи на тростинки, что с самых детских лет и предопределило его пристрастие к игре на пианино. Говорил он чуть заикаясь, был весел и благоразумен. Видя, какое доверие отец оказывает Урматеку, Буби тоже хотел с ним подружиться. Был он молод и восторженно восхищался людьми. С юным простосердечием и благородством он непоколебимо верил в то, что красивая женщина обязательно добра, а человек, ежедневно бывающий в доме, — преданный друг. Поэтому Буби говорил с Янку доверчиво и откровенно. Как-то целый вечер под старым орехом в Филипешть он рассказывал о белокурой девушке-скрипачке, в которую влюбился в Вене. Она руководила женской капеллой, которая, расположившись среди боскетов, играла летом на Пратере. Буби поведал ему, что часто приглашал ее вместе с родителями кататься в экипаже, что они устраивали пикники на пуховых одуванчиковых лужайках, что под сенью деревьев в золотистой солнечной сетке он просил ее распустить волосы. В силу воспитания уделом Буби сделалась лелеемая всем дворянским сословием привычка превыше всего в жизни ценить красоту. И юный барон с упоением рассказывал о несказанном блаженстве касаться губами, ласкать и гладить струящийся поток золотых волос. От его рассказа, как и от него самого, веяло свежим дыханием душевной чистоты и невинности, что и очаровало пожилых доброжелательных венцев, но, возможно, не мешало этом небогатой поседевшей среди житейских забот паре заглядывать и в далекое будущее, провидя для своей Мицы счастье с этим простодушным и чувствительным барчонком с берегов Дуная. Буби рассказывал, торопясь, захлебываясь, с придыханием, грассируя, как истинный аристократ, как они играли в догонялки в лесу, про звонкий смех, мимолетно сорванные поцелуи и блуждания в чаще… Урматеку слушал и ждал. Ждал рассказа о прегрешении, ждал и никак не мог дождаться. В этом возрасте сам он грешил с девушками где-нибудь под лестницей или на чердаке, гордясь славой отчаянного повесы, которая гремела по всему околотку. Но о чем бы ни рассказывал Буби, он все оставался чистым, как слеза! Как это могло быть? Янку никак не мог взять в толк. По его мнению, юноше не хватало главного, основного, сути и сока жизни: понятия о мужском достоинстве. Кровь Буби представлялась ему жиденькой розоватой водицей. Но, зная, что Буби вовсе не круглый идиот и не растяпа, Урматеку выводил, что уж больно живут они по-разному, будто на разных планетах. И пытался сравнить, какая все-таки лучше? А когда Буби вновь принялся расписывать на все лады красоту девушки, Урматеку не утерпел и спросил:

— Ну а потом-то что, господин Барбу?

— Потом? Потом мы вернулись в Вену…

— Тьфу! — плюнул с досады Урматеку.

Так вот Янку довелось узнать еще кое-что о непонятном для него таинственном мире. И из рассказов Буби он ничего не забыл, памятуя, что и это ему может когда-нибудь пригодиться. Помнил он и вечер, когда привезли рояль для Амелики. Буби в то время тянулся к Урматеку, всячески старался подружиться с ним. По молодости лет и согласно полученному воспитанию, ему и в голову не приходило, что люди могут быть в близких отношениях и даже в дружбе и не нуждаться, чтобы душа друга раскрылась во всей полноте, пренебрегая даже лучшим, что может таиться в ней. Он ощущал в Янку ту спокойную, уверенную силу, возле которой ему самому становилось хорошо. Как бы в благодарность он старался поделиться с Янку всем, что было хорошего и в нем самом. Испытав блаженство поверять другу свои любовные тайны, Буби стал приобщать его к тайнам музыки. Как-то вечером он рассказал Урматеку о гениальном и несчастном музыканте. Этот музыкант сочинял удивительные мелодии, но мрачная жизнь его от них ничуть не светлела, больше того, его постигло самое страшное несчастье, какое только может выпасть на долю музыканта, — он оглох. Жил он и умер когда-то давным-давно в Вене. Урматеку позабыл его имя. Однако запомнил, что после его смерти, — так рассказывал Буби, — когда толпы людей двинулись к кладбищу, разразилась ужасная гроза, гремел гром, сверкали молнии и мчались разорванные в клочья тучи. Урматеку расчувствовался до глубины души, умиленно думая, до чего прекрасно все-таки знать, что в мире существуют подобные чудеса. Рассказ он не только не позабыл, но и черпал в нем утешение, когда чувствовал себя из рук вон плохо, и втайне гордился им, когда, сидя во главе стола, отрывисто наставлял на ум «энтих», слушавших его с восхищением, выпуча глаза. Амелике же он рассказывал эту историю как укор, замечая, что она чурается занятий музыкой. И с деликатностью ставил ей в пример самого себя, упоминая и о своей невеликой образованности, и о плодотворной любознательности, благодаря которой сумел постичь много полезного на протяжении своего тяжелого жизненного пути. А Буби, рассказав эту трогательную историю, заиграл на рояле, надо думать, сочинения этого музыканта. Урматеку сидел, как сидел, бывало, в доме домницы Наталии, полном чечеток и соловьев, и терпеливо ждал, когда кончится музыка. Что он мог поделать, если не брала его за душу эта музыка! Ожидание было для него почти таким же долгим и мучительным, как жизнь музыканта в печальной истории Буби. Вот на пальцы Буби ему и впрямь было интересно смотреть, он и смотрел… А теперь посмотрит, каким стал этот путешественник…

Ниточка воспоминаний Урматеку отозвалась в Журубице едва ощутимой дрожью и каким-то смутным томлением. Все, о чем не рассказывал Янку, все, что так и осталось в тени, засветилось для нее надеждой, суля ответ на те порывы, что мучили ее в часы тревог и волнений.