Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

Янку долго глядел на Лефтерикэ, потом взял девушку за руку и закрыл фишкой нужный квадрат.

— Пятьдесят, домнишоара, вы выиграли! — и повернулся к Лефтерикэ. — А ты и не знаешь, Столбик С Накидом!

Паулина вопросительно взглянула на обоих мужчин. Урматеку, чтобы не огорчать старика, объявил, что Лефтер тоже выиграл и закончил игру. Гостей стали обносить вареньем. На больших подносах сияли стаканы с водой, светясь изнутри серебром от опущенных в них начищенных до блеска ложечек. Влажной прозрачной желтизной, похожей на янтарь, блестели в сиропе фрукты. При ярком свете ламп все это лучилось, играло, сверкало, создавая ощущение сияющей чистоты и будя аппетит. Подали кофе с жирными сливками, благоухающий пряностями, радующий обоняние так же, как янтарное варенье радовало глаз.

— А теперь каждый за свое! — провозгласил хозяин дома и, взяв клубок шерсти со спицами, бросил его Лефтерикэ. — Ты вяжи чулок, а я побеседую с барышней.

С этого момента все только слушали. Говорил один Янку, говорил быстро и громко и громче всех смеялся собственным шуткам. Все, что пришлось выстрадать бедному Лефтерикэ на протяжении многих лет, он пережил еще раз, слушая, как Урматеку рассказывает о нем Паулине. По словам Урматеку выходило, что главным занятием Лефтерикэ, более того — смыслом всей его жизни и призванием было домашнее хозяйство, хотя ничего, кроме скромного прибежища от страха перед грубой жизнью, Лефтерикэ не искал в тихих женских занятиях, привлекавших его спокойствием и неторопливостью. Определения «бабье», «убогий» то и дело мелькали в рассказе Урматеку, рисовавшем живо и довольно искусно смешной и не слишком приглядный портрет своего шурина. Все радостно хохотали, изредка добавляя от себя какую-нибудь мелкую деталь.

Поначалу Лефтерикэ улыбался, чтобы как-то заполнить ту пустоту, которая, как он чувствовал, возникла вокруг него и в нем самом. Когда же Паулина, увлеченная рассказом, повернулась к нему спиной, продолжая слегка похлопывать его по колену в знак участия и утешения, он понял, что Урматеку его уничтожил вконец, смешав просто-напросто с грязью.

Единственный человек, который пытался заговорить о другом и в конце концов преуспел в этом, была кукоана Мица. Она принялась расспрашивать Паулину о школьной жизни Амелики. Но Урматеку не замолчал. Он чувствовал себя в ударе и наслаждался всеобщим восхищением. Однако его рассказ сам по себе подошел к концу. Запас фантазии истощился, шутки, насмешки, повторяясь, теряли свою остроту. «Энти» мало-помалу заскучали и начали потихоньку разговаривать о своем. Одна Паулина по-прежнему сидела как зачарованная. Вся внимание, она впивала ту силу, которая словно бы таилась в рассказе Янку. Впервые в жизни перед ней был мужчина, к которому ее влекло.

Когда Урматеку заметил наконец, что только она одна его и слушает, утомленный собственным успехом, он умолк.

А Лефтерикэ уже давно удалился, и никто этого даже не заметил.

— Господин Янку не смог прийти сам и прислал с делами к боярину меня. Передайте, что пришел Лефтерикэ. Он знает.

Слуга барона пристально оглядел молодого человека и оставил дожидаться в прихожей. Лефтерикэ этого он знал, не раз приходили они вместе с Урматеку. Обычно Лефтерикэ усаживался на стул и сидел неподвижно целыми часами. Однако сегодня был он каким-то странным. Бледный как мел, с красными от бессонницы глазами, в сбившемся набок галстуке — подозрительно, весьма подозрительно. Да и время — а было часов восемь утра — не слишком подходящее для деловых визитов…

Лефтерикэ провел мучительнейшую ночь. Никогда ему не доводилось испытывать подобных мучений. С той поры, как он познакомился с Паулиной, все вокруг него прояснилось и даже похорошело. У него было такое ощущение, что все смотрят на мир его глазами и радуются вместе с ним. Больше того, — ему казалось, что раз он всех так беззаветно любит, то случись так, что нарушится этот чудесный покой, неведомо откуда снизошедший на него, все, кто, в свою очередь, должен любить его, кинутся ему на помощь. Еще вчера вечером ему представлялось, что он, какой бы он ни был, понимает, отчего они так близки с Паулиной. Позже он, правда, заметил, что ошибся, и не только насчет себя, но и на ее счет тоже. Нет, не о таком появлении Паулины у них в доме он мечтал. Мечась между мечтой и действительностью, он вдруг ощутил на своей груди тяжкую ледяную руку, которая подбиралась к горлу, сжималась и душила его. Но только за игрой в лото ему стало все окончательно ясно. Если бы его рвали на куски, он, наверно, мучился бы меньше. Выслушав из уст Урматеку унизительный, издевательский рассказ о собственной жизни, Лефтерикэ заперся у себя в каморке и тоже принялся раздумывать о своей жизни. Нет, нет, Янку не прав! Если он терпит его шуточки, прозвища, молча переносит все издевки, это вовсе не значит, что так будет всегда, что он будет терпеть все это до бесконечности. Да, он малодушен, он ленив, он неудачник! Это знают все, но неужели Урматеку всерьез уверен, что если он кормит Лефтерикэ и платит ему жалованье, то может распоряжаться им, как бессловесной тварью, лишь потому, что Лефтерикэ не проживет без него? Или Урматеку желает от него избавиться, хочет, чтобы Лефтерикэ сам дал себе пинка, оплевал себя и оборвал все нити, привязывающие его к Урматеку? Но именно на это у Лефтерикэ и не хватало сил.

В полной растерянности Лефтерикэ метался по комнате. За что бы он ни хватался, все ускользало, как спустившаяся петля на вязанье. И больше всего ужасала его быстрота, с какой все вокруг расползалось. Боль была такая, словно в живот ему всадили нож. Корчась, обводил он пустым, безнадежным взглядом стены и не то стонал, не то душераздирающе всхлипывал: «Господи боже мой!» Если рассудительность и осмотрительность раньше предохраняли его от суровых испытаний жизни, то теперь он оказался совершенно беспомощным, будто его раздели донага. Лефтерикэ не умел страдать, не умел и преодолевать страдания. Ему казалось, что он больно ударяется головой о стены, обступившие его со всех сторон, чувствовал, что ему нужно вырваться из них во что бы то ни стало.

Случайно взглянув в зеркало, Лефтерикэ увидел свое лицо. Вспомнив, каков он и как выглядит в чужих глазах, Лефтерикэ вдруг ужасно себя пожалел. Уткнувшись лицом в подушку, он разрыдался. Невольно замелькали перед ним те, кто мог бы его пожалеть: мать, сестры, братья. Они появлялись, улыбались ему, но какими они были зыбкими, расплывчатыми, туманными!..

Наконец появился и Урматеку. Он не улыбался, не утешал Лефтерикэ — он хохотал. Тыкал в Лефтерикэ пальцем и просто надрывался от хохота. Лефтерикэ просил его перестать, но Урматеку смеялся. Лефтерикэ встал и двинулся к нему — ближе, все ближе… Урматеку хохотал. И вдруг Лефтерикэ словно осенило. Великолепная идея захватила, подчинила, заворожила его. Поначалу он обрадовался ее силе, но вскоре почувствовал, насколько властно она завладела им. Воображение его разгорелось… Он ощутил себя сильным и могущественным — хозяином, судьей, повелителем. Урматеку ползал перед ним на коленях, но он не помиловал его. И этого Лефтерикэ показалось мало, он подошел к Урматеку и ударил его, он бил его, сек, пытал, резал на части…